Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Может, — говорит, — зайдем перекусим…

Я говорю:

— Шломо, ты, что, в отеле не позавтракал, что ли?

Залезли по железной дырчатой лестнице вниз к воде: цепи, гнилые балки, зеленые бороды, показывающие высший уровень воды — изнанка реки, которую обычно никогда не видишь.

— Да что я там съел-то, за завтраком в отеле, — жалуется Шломо. — Всего-то пару кусочков бекона с булочкой с маслом!

Я говорю:

— Шломо… Я сделаю вид, что я этого не слышала от тебя, про бекон.

— Да нет, ты вообще не так поняла меня, — хохочет Шломо. — Просто почувствовать город можно же ведь по-настоящему, только когда съешь настоящей местной еды! Я же ведь только прилетел! Вот я тебе и предлагаю — в кафе! Лондон же!

Я говорю:

— Не надо прикрывать обжорство этнографией!

— А знаешь, — говорит вдруг Шломо, дезертируя поскорее с лестницы обратно к пахучим дверцам кафе, — мой покойный ортодоксальный папаша, сумасшедший на всю голову еврей — тоже ел свинину иногда! Да-да! Честное слово! Когда им с матерью после войны удалось сбежать из Будапешта, на этом пароме для коров, в полу, под покрытием — и они, после скитаний, решили остаться в Милане — у них же ничего не было! Нищие! А родилась моя старшая сестра. А я ведь тебе рассказывал — у отца фашисты забрали в лагерь всех его родных, родителей — и всех в лагере убили. Когда мой дед понял, что сейчас их всех заберут в лагерь, он умудрился спрятать моего отца в деревенском доме, и передал ему ящичек с… Ну, знаешь, с тфилин… Для еврейских молитв. И талес. Так мой отец, когда всю его родню забрали в лагерь и убили там, разбил весь этот ящичек, уничтожил его, выбросил — от боли и гнева: мол, из-за этого ящичка, из-за еврейства, их убили — он это все возненавидел! А после войны у него началась, с горя, психическая болезнь с маниакально-депрессивным синдромом: он был как запойный — были нормальные периоды, а были обострения — когда он бросал семью, шел по улицам скитаться, кричал, ни с кем не мог говорить. Единственным, с кем он в моменты припадков разговаривал, был раввин — и с ним отец делился горем. Отец втемяшил себе в голову, что ему было откровение от Бога, и что Бог открыл ему, что Шоа, Холокост, был попущен Богом за грех еврейского народа — и, угадай, за какой?

— Шломо, — говорю, — как же я могу угадывать откровение, которое было у твоего отца?! Это же не шутки.

— Ну попробуй! — не отстает Шломо. — Угадай!

— Неужели… — говорю.

— Да нет! Ну что-ты! О Христе он даже и не думал! — говорит Шломо. — Ну попробуй, угадай! Пожалуйста!

Я говорю:

— Да не буду я ничего разгадывать. Что за глупая игра. Кто я такая, чтобы вообще даже и говорить на это тему… Я лично вообще убеждена, что Холокост — это полностью и откровенно сатанинский акт от начала и до конца, и никакого оправдания уничтожению невинных нет. Ты сам говоришь, что у твоего отца была психическая болезнь.

— Ну угадай! — не унимается Шломо. — Ну еще одна попытка! Ну какие исторические грехи известных евреев люди могут вменить еврейскому народу?

— Не знаю. Неужели он считал, что это за Ленина, Парвуса и Троцкого, за большевистский переворот тысяча девятьсот семнадцатого в России и за последовавшие миллионы жертв?

— Да нет! — говорит. — Ну что ты! На другие народы ему вообще было наплевать в моменты этих откровений. Так вот: отец говорил, что, согласно откровению, которое у него было от Бога, евреи наказываются и будут наказываться Богом до тех пор, пока они будут носить имя Израиля!

Я аж остановилась, говорю:

— Что ты имеешь в виду?!

— Ну, ты же знаешь эту историю, — Шломо говорит, — про Иакова? Его второе имя же — Израиль — переводится как «боровшийся с Богом»! Так вот, отец мой говорил, что ему Бог открыл, что пока евреи называют себя «боровшимися с Богом» — они будут страдать, и Бог будет это попускать. Он говорил, что Иаков-Израиль вообще крайне лицемерный и двуличный человек, который ради достижения своих целей лгал, обманывал — и что пока евреи будут носить его имя и не отрекутся от него — будут следовать наказания. Как бы то ни было, как бы ни выглядела эта теория моего отца — он с ней носился! И делился ей с раввином — но вообще-то потом и со всем городом, с каждым встречным евреем на улице, в моменты своих припадков. В конце концов, раввин велел отцу срочно начать зарабатывать деньги и кормить семью. И отец занялся еврейским золотом — знаешь, тогда, после войны, многие этим занимались. И каким бы безумным ни был отец, он начал зарабатывать огромные, по тогдашним скромным меркам, деньги, из перекупщика и торговца золотом стал известным богатым ювелиром. Но припадки безумия продолжались всю оставшуюся жизнь. Припадки эти были страшны. Мать неделями не могла его найти — а потом находила у проституток. Отец как будто специально гневил Бога — шел к проституткам, потом шел в ресторан и у всех на виду заказывал кусок свинины и ел ее! Он как будто бы все время говорил Богу: ну, вот я — ем свинину, блужу, прелюбодействую — и что Ты мне сделаешь?! Ужасно, ужасно. Это всё было ужасно. Больше всего было жаль мою мать: ей, прошедшей Освенцим, видевшей все эти ужасы вокруг себя в лагере, выжившей едва-едва — и тоже потерявшей всех родных — достался теперь этот ад с мужем! И даже все эти муки Освенцима были для нее гораздо меньшей болью, чем эти бесконечные измены и предательства мужа! Он причинял ей неимоверную боль. Мы с сестрой росли в этом, видели этот кошмар каждый день. И как только предоставилась возможность, мать отправила нас учиться в университеты за границу — меня в Кембридж, а сестру в Сорбонну, в Париж, благо денег было уже много. А потом, когда я вернулся домой из Кембриджа, отец решил передать мне свой ювелирный бизнес — а я ненавидел всё это и немедленно сбежал из дома! Без копейки денег, представляешь! Бросил ему даже все карманные деньги на пол — и убежал с руганью. Я не знал, что делать — зарабатывать я ничем не умел, после своих университетских теоретических штудий литературы и истории. И я ненавидел идею заводить какой-то бизнес, заниматься чем-то, к чему у меня не лежит сердце, зарабатывать деньги чем-то, что я не люблю! Ну, и сбежав из дома, оказавшись на улице, почувствовав свободу, голод и полную нищету, я, от ужаса, сделал самое сумасшедшее, самое прекрасное и самое романтичное, на что был способен: добрался, без денег, автостопом, на попутках, в Геную — и нанялся в порту матросом к богатому человеку на океаническую яхту!