Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Эмоциональный кудрявый солнцеголовый мальчик из напирающей толпы, лет двенадцати, когда выясняется, что проход перекрыли, начинает рыдать — и что-то быстро-быстро говорить полицейским на неизвестном ни им, ни мне языке — и через секунду оказывается тоже сербом.

Радован пускается во все тяжкие: дергает израильского полицейского за карман с пистолетом и говорит (явно считая, что льстит — но со сдержанной ненавистью):

— Наш президент — тоже еврей! Пустите мальчика! Что вам стоит?

Полицейский с горделиво-безучастным видом, не снимая узких зеркальных солнечных очков, то ли не понимает ломаных английских словестных взяток Радована — то ли решает просто не поворачиваться, чтобы не нагнетать ситуацию.

Мальчик рыдает уже взахлёб.

Радован дергает за пистолет полицейского еще раз — и вдруг резко наклоняется ко мне:

— Ты можешь сказать ему по-английски так, чтобы он понял?! Пусть пропустит мальчика! Он говорит, что ехал сюда с мамой только для того, чтобы увидеть огонь! У меня с этими со всякими «have been» нелады.

Полицейский неожиданно оборачивается — и кивает мальчику: сигай через забор. Радован подсаживает его — полицейский быстро и незаметно помогает мальчику спрыгнуть, и через секунду тот бежит уже, размахивая руками, к Храму.

Слева от меня, — на каменной завалинке беззвучно и невесомо садится монашенка-капуцинка в коричневой юбке и сандаликах — лет девяноста, наверное, худенькая, ветхая, улыбчивая — и молчаливая. Что капуцинка здесь делает?!

Становится всё жарче и жарче. Народ стоит уже и здесь, во дворе, так плотно, что я не смогла бы выйти, даже если бы захотела. На солнце — градусов сорок — не меньше. Кто-то из толпы, заметив, видимо, что я сомрела на своих камнях под солнцем, кидает мне сверху на голову хлопковый белый платок.

Я изумленно вижу, из-под платка, что у сидящей на завалинке капуцинки, на правом запястье (оказавшемся на уровне моих глаз) — не розарий, а русская монашеская черная вязаная вервица с узелками — по ступенькам узелков которой капуцинка, молитвенными пальцами, взбирается все выше и выше. Левой же ладошкой старенькая монашенка придерживает на коленях маленькую пластиковую бутылочку из-под польской минеральной воды «Żywiec», криво обрезанную как стаканчик — а в ней — простенькую стеариновую свечку.

Радован громко рассказывает, как в Германии к его нищему знакомому — православному священнику, который решился своими руками восстанавливать заброшенную церковь, и переживал, что ему не на что купить плащаницу, стоящую тысячу долларов, на следующий же день зашел, совершенно случайно, какой-то незнакомый предприниматель и, без единого слова, без единой просьбы со стороны священника, дал ему ровно тысячу долларов — и ушел.

— Ты замужем? — громко осведомляется у меня Радован. — У меня есть для тебя жених. Серб. Предраг. Он вместе со мной приехал. Только он что-то немножко от меня отбился! Предраг! Предраг! Где ты?! Жалко, что я сам женат. Ты должна немедленно выйти замуж. Женщина может спастись, только если родит ребенка.

— Кто тебе это сказал? — вяло, из-под платка, интересуюсь я.

— Мне мой батюшка в церкви так говорит.

— А Христос мне ничего такого не говорит.

— Мало ли, что Христос не говорит! — задиристо возражает Радован. — Мы должны слушаться батюшек. Христос только для евреев приходил. А для нас — батюшки вместо Христа.

— А Христос нам говорит: да не будет у вас других учителей, кроме Меня.

— Ты — еретик?! — возмущается Радован.

— Принадлежу, — говорю, — к довольно известной, давно гонимой ереси из Назарета, Главарь распят в Иерусалиме в 33-м году.

Женщины, рядом с Радованом, обмениваются впечатлениями от поездки в Вифлеем.

Капуцинка листает русифицированный ружанец, ощупью, по ступеням, по сотому кругу — и ни словечка ни с кем не говорит.

Грохот — где-то за стеной тысяч спин: по звуку узнаю чудовищный стук кованых заостренных посохов кавасов в красных тарбушах, шандарахающих по плитам так, что кажется, что они расколются как фруктовый сахар. И так вон уже везде на плитах наколки.

Радован забирается-таки на выгородку, чтобы глазеть.

Крики! О! Это уже вижу даже я, со своего яруса: юнцы-арабы, в алых футболках и потертых джинсах, засев на загривки друг другу, ликующе, крича, размахивая руками — стараясь докричаться до неба, громогласно исповедуют христианскую веру.

Радован недоволен и спрыгивает с выгородки:

— Знаешь, — морщит он лицо, — почему до сих пор огонь не сходит? Потому что, вон, орут здесь всякие!