Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Я накрываюсь от Радована платком с головой и думаю: Господи, зачем я пришла сюда? Чего искать, Живого среди мертвых? Гроб — пуст!

Я снимаю платок — в изнеможении от жары смотрю на небо. Растопленная, тускловатая от зноя лазурь. Ни облачка. И вдруг — радуга! Радуга среди ясного неба! На пол-неба! Радуга вокруг солнца! Радуга накрывает весь двор!

Я хватаю за каштановый рукав капуцинку:

— Матушка, смотрите: радуга вокруг солнца! — и отчаянно надеюсь на языковую прозрачность русского языка для ее, вероятно, польского, судя по бутылочке «Живец», уха.

Капуцинка растерянно говорит:

— Не разумем…

Никто рядом не смотрит на небо — все разговаривают разговоры, все куда-то рвутся, на что-то ругаются, плачутся, что их не пустили, чем-то не довольны, жалуются на жару, ждут рукотворного чуда. Я говорю Радовану, чтобы он поднял голову.

Радуга уже заполнила весь двор. Легкий стук Господа в лазурный экран. Внезапно в упор наведенная лупа.

Радован орет капуцинке, по-сербски:

— Ду́ га! Ду́ га!

Капуцинка, еще не понимая, смотрит на небо, щурится, прикладывая десницу козырьком.

Я рисую ее же рукой радугу на небе. Так, чтобы она поняла. И повторяю:

— Матушка, радуга вокруг солнца!

— Jestem ślepa. Nie widzę. Ale wierzę! — говорит она и улыбается, всматриваясь слезящимися невидящими глазами в небо.

Ровно в эту секунду из дверей Храма, вместе с криками, звоном, славословиями, вываливает, десятками столпов, живой, бегущий по верхушкам вязанок свечей, огонь. Море.

Я встаю и вверх поднимаю свой тридцатитрехсвечный Иерусалимский сноп: нет, огонь до нас еще не дошел — осталось еще метров пятьдесят.

Наклоняюсь, чтобы сказать капуцинке, что вынесли огонь — и вижу, что ее свечка уже зажглась сама собой. Капуцинка греет ладошку над светом, улыбается и повторяет:

— Jestem ślepa. Nie widzę. Ale wierzę!

Я сижу, забравшись с ногами в кресло, в Starbucks, напротив Saint Paul’s Cathedral, и лондонский мутноватый (ох уж эта национальная страсть британцев во всё добавлять молока — в чай, в фасады домов, в воздух!), хотя и яркий, цветной, со зримым изнаночным солнцем (нет-нет да и выскакивающим из-за пазухи) жаркий день, по ту сторону витрины, как нельзя более подходит по настройке к позднему утру после как минимум двух бессонных ночей — и глазам, уставшим от подсветки лэптопа. Я сижу в самом-самом углу, впритык к внешнему стеклу, замещающему стену — мне виден край купола — и сизари, расштриховывающие пепельность купола по кромке неба — для живописной грамотности цветового перехода. Желтые плафоны, висящие с потолка кафе по периметру стекла, раскрашены самым страннейшим образом: имитация засиженности мухами — коричневые и грязно-сурепковые асимметричные мелкие пятна. Маленькая женщина в деловом костюме с толстыми лодыжками на невероятно высоких каблуках тормозит, с той стороны стеклянной реки, и поправляет недлинные ржавые волосы, смотрясь в свое отражение и не замечая меня. Вдруг — заметила мое, крайне изнуренное, видимо, лицо — отпрянула и обиженно заковыляла на каблуках налево. Окружающих легче разглядеть, чем сам прибор разглядываний — себя. Когда я оглядываюсь назад, мне трудно вспомнить себя такой, какой я была прежде — я вспоминаю себя только по этим вот неизменным, чудовищным, кровянящим цыпкам, на реверсах ладоней и запястьях — возникающих каждую весну — мучающих меня — месяц, чуть больше — что бы ни рекомендовали врачи. Скоро пройдут. В этом кафе я у них почти как национальный герой — они всегда норовят отказаться брать с меня деньги за чай — потому что не так давно здесь я умудрилась с первого броска руками поймать залетевшего по ошибке не в ту дверь голубя — который, испугавшись, и пытаясь вылететь на свободу, начал было насмерть, с разгона, биться наотмашь в стекло. Смотрел на меня строгим оранжевым зраком и чуть возмущенно дергал, в охапке, крыльями цвета черники с мороженым. Всё кафе, встав, аплодировало, когда я вынесла и выпустила его на площади. Наследственный навык, передающийся, с прыжком, через поколение, по женской линии. Я жду Шлому. Я не знаю, какой теперь час — но в какой-то момент мы неизбежно с ним встретимся, если я не засну в этом прямо кресле и не стану невидимой. Шломо прилетел ровно на сутки — и отказать во встрече было неловко: разгуливает по всем городам мира — в Брайтоне, в Штатах, у него тетка, в Израиле мать, в Афинах — клиенты, здесь, в Лондоне — непонятно кто — но Шломо всегда находит повод и дальних родственников. Меня уже неоднократно посещало подозрение, что кинопродюсерская компания у Шломы — липовая, и что ни одного фильма он никогда никому не продал: а профессиональный титул использует как повод завести друзей по всему свету и потрепаться.