Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Ты, — говорю, — представляешь себе этого плавающего медведя с огромной разинутой пастью, который, в воображении полоумного Дарвина, постепенно, разевая пасть все шире и шире, превращается в кита?! Дарвин же явный кокаинист или морфинист! Только под действием плющащей наркоты можно было написать такой позорный антинаучный бред! Самое смешное, что этот шизофреник до сих пор своим эволюционистским бредом держит в плену умы ученых — больше ста пятидесяти лет уже! — и по сути парализует и коррумпирует своей дешевой материалистичной идейкой здоровое развитие науки!

Натан сел на пол, оперся на сундук, серьезно на меня посмотрел и говорит:

— Я верю, — говорит, — что для Всемогущего Бога нет ничего невозможного. Бог, если захочет, может даже из медведя за секунду кита сделать! И обратно кита в медведя за секунду превратить!

Я говорю:

— Только вот Дарвина, — говорю, — увы, не удалось в человека из обезьяны превратить! Это же, говорю, какая-то опаснейшая, заразная, форма шизофрении, которою Дарвин заразил человечество: ты, — говорю, — в курсе, вообще, как современные дарвинисты объясняют возникновение теплокровных млекопитающих животных — ну, всяких там китов, дельфинов — в океане? Дарвинисты уверяют, что это бывшие сухопутные коровы, которые, в годы голода, подошли к берегу океана, начали питаться водорослями, потом — увлеклись, начали плавать — и постепенно в буквальном смысле отбросили копыта (которые тут же филогенетически превратились в плавник и хвост) и отрастили дырочку для фонтанчика!

— Не может быть, чтобы они так серьезно думали! — хохочет Натан, распаковывая свой рюкзак и доставая палатку.

— Может! — говорю. — Возьми и почитай — хотя бы в интернете: авторитетнейшие ученые-эволюционисты эту хренотень несут. И этот Дарвиновский тяжкий обкур они до сих пор называют наукой! А ты в курсе, — говорю, — что рисунки развития человеческих эмбрионов, которые сфальсифицировал подельничек Дарвина — Хеккель, и за фальсификации которых он в свое время был изгнан из университета — до сих пор выдают за правду во многих учебниках биологии? Хеккель же просто-напросто грубо подрисовал человеческим эмбрионам хвостики и жабры.

— Что, — говорит Натан, — ты имеешь в виду? Разве у человеческих эмбрионов нет жабр и хвостов?! Мы же учили…

Я говорю:

— Натан, ну позор тебе! — говорю. — У тебя ж, — говорю, — уже пятеро детей! Вы же ультразвуковой скан твой жене во время беременности делали! Ты видел какие-нибудь жабры и хвосты у твоих еврейских детей?

— Нет! — округлил в ужасе глаза Натан. — Кошмар какой! У моих, лично, детей, конечно, никаких ни хвостов, ни жабр не было! Но… В учебнике биологии-то действительно было сказано, что жабры есть! Я же как щас помню, нас же в школе учили!

Я говорю:

— Натан, — говорю, — ну ты же вообще ровно по тем же советским богоборческим учебникам в школе учился, что и я. Ты, — говорю, — в каком году из Москвы в Иерусалим уехал? Но ужас-то, — говорю, — в том, что хотя всё это вранье уже давно разоблачено, и давно уже опубликованы подлинные, современными техническими средствами сделанные съемки человеческих эмбрионов, на которых, конечно же, нет никаких ни жабр, ни хвостов — но Хеккелевские рисунки с жабрами и хвостами не только в советских, но и в современных мировых учебниках биологии штампуют! И ни один ученый-биолог, который отказывается признавать весь этот морфиинистский бред и наглое дарвинистское мошенничество, фактически не имеет шансов сделать карьеру в науке! Это же тотальная дарвинистская коррупция мозгов! Я, — говорю, — просто изумляюсь, как этой банде шизофреников и наглых мошенников-дарвинистов до сих пор, уже сто пятьдесят лет, удается держать в заложниках всю науку, и весь мир! Дарвинизм же, — говорю, — это как тоталитарная Берлинская стена вокруг мозгов и душ людей! Но, — говорю, — я не сомневаюсь, что скоро и эта стена падёт, и падение ее будет так же скандально и велико, как и падение Берлинской стены.

Смотрю: Натан, несколько недоуменно, палатку на полу раскладывает.

Я говорю:

— Натан, вот же два дивана стоят — коротенькие, конечно, но если ты подожмешь ноги, или подставишь стульчик, то вполне уместишься.

Натан говорит:

— А я, — говорит, — на жестком люблю спать.

Короче, расстелил себе палатку на полу и, успокоенный, опять по комнате принялся гулять и книжки цопать.

— О! — говорит. — А этот альбом у тебя откуда?! Круто! Старый какой! Solidarność! Валенса! Где это ты купила?!