Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— У тебя есть ручка и кусок бумажки, мам? — ледяным, деловым, поразившим и испугавшим ее саму голосом, потребовала она.

И на последней странице книжечки расписания поездов, с идиотской надписью: «Особые заметки:…» (меньше всего подходившей для стихов), отвратительной, жирной, раздирающей страницу и марающей руки какими-то черно-фиолетовыми ошметками шариковой ручкой, записала наискось, неровным столбцом, единственное доказательство, которое, в случае необходимости, могла бы предъявить.

The e-mail has been sent

from lenaswann@hotmail.com to mobile.wisdom@outlook.com

at 00.18 on 19 thof April 2014

P. S.

Анюта, когда пробежишься по тексту, проверь, пожалуйста, в достаточной ли мере я изменила все имена, пароли и явки? А то тебе придется вместо предисловия писать уведомление, что «все события и имена героев являются вымышленными, включая имя автора».

The file was restored from Cloud

backup at 4:00 am on 19 thof April 2014:

Я живу в центре Лондона, в переулке, которого нет на карте. По дороге домой твой ревнивый зрачок, словно лунный кратер, или — как фонарь (с разбитым очком — или без — в зависимости от сезона) гоголь-моголь в тумане, клякса в Торе, следит за мной строго — как бы не приросла ненароком по́ля притяженья чужого. Возвращаясь домой, я проскакиваю подворотней — засранной — зажмурив ноздри. Каблуком пришпорив соседский мусор, распустив поводья. Ты доволен, что из этого затхлого половодья я скорей вылетаю на волю. Что там дальше? Возле подъезда? Дождь? Фонтан? Поражающего радиуса? Выпадает, как и бронхи, в осадок. Декорации дорисуешь сам, в соответствии с климатической зоной. Дальше — ключ — у парадного бьет фонтаном: из кармана, блин, ключ всегда выпадает тоже: этот — от почты, этот — от кладовки в подвале, этот — от гаража, от квартиры любовника, странно — а где ж от дома? Ты доволен тем, что все ключи так у меня друг на друга похожи: разобраться какой из них в который замок вставить — никогда терпения не хватает: Я вхожу, выбив дверь — потому что уже светает. А, нет, подожди — вот старый porter отпер парадное, лыс, пукающ и пархат — сдвинув сальную киппу на ухо отпускает (подозреваю, что в унисон с тобою) вслед удаляющейся вверх по шахте — а значит упущенной — мне тривиальнейшее: «о-май-хааат». Дальше — ванна. Ныряю вот прям в одежде — Ну, знаешь, пока там вся эта возня с раздельными кранами и трубами от Gabrielle: слева — до одури лед — справа — горячий с испариной на колене, вспенив вежды, прячусь от отраженья в хроме. Далее. Пена устало сползает как с агли́цкого гуся вода с моего половецкого стана (ты доволен — ибо ты знаешь, что вся эта здешняя слякоть меня уже поддостала.) Дальше — чай. (Черный. Без молока. Молоко было в ванне.) Волны которого, по здешним традициям, я использую, чтобы напиться, а не посмотреться — просто слизываю смуглые лица с блюдца. Но — ты доволен уже как минимум тем, что героине отраженья опять не спится. Я живу в том районе, квартале, месяце, городе, блюдце, ванне… Короче… Я живу в переулке, в квартале, в названье которого мне слышится имя женщины, которую мы преда́ли. Но даже если бы это имя сейчас заново зарисовать на карту го́рода, ве́ка, и времени года — всех их, до которых, даже если бы ты дотянул, наплевав, что история ревности, как и история карт, брезгует сослагательным «if», Я жила бы сейчас в переулке, в котором ты был бы всё столь же предметно ревнив, как когда ты здесь не был — и когда ты был жив.

Нет, не то чтобы я до сих пор морочила тебе голову, любезный, на все твои эсэмэсы с вопросами «Gde ti?» — но просто ведь твоя эта убогая, туповатая, ограниченная, упертая территориальность, честное слово, для меня не прёт. Особенно с недосыпу. Нет, честно: вот даже если я сейчас, отложив лэптоп, встану (жуть как не хочется — но предположим), с этой дурацкой перины (мягчайшей: вот засада! сколько раз решала, что куплю что-нибудь аскетически жесткое — чтобы не было соблазна путать спальню с компьютерным кабинетом) и, попирая гнездо аспидов проводов (от всего псевдо-беспроводного) под кроватью, дойду до круглого, иллюминаторного окна в гостиной (маленькой, низкой, со скошенными внутрь, к потолку, в верхней части, стенами — как в храмине: по небескорыстной причуде хозяина квартиры обращенной из чердака в лакированный люкс — с древним деревянным мореным угловатым сундуком между нависающими межоконными нишами под чуть ли не монастырски-кривыми белоснежными чердачно-потолковыми сводами) и, жестом взметывания вверх парусов, вздерну бечёвку деревянных горизонтальных жалюзи — то увижу — на противоположной крыше — одиннадцать печных горшков (как, наплевав на резонность, и руководствуясь только визуальностью, всегда хочется назвать смешные chimney pots) в один ряд — выглядящих то ли как менора (в которой кто-то перестарался с количеством подсвечников — сделали с запасом — на случай, видимо, если перегорит), то ли как глиняные напёрстки для ангелов — потому что вставлять крайне долговязые перста в них было бы возможно только с неба (если бы они не были наглухо заделаны), — а слева — ряд домов о двух этажах (со стойлом для автомобилей в нулевом) с той особой кардиограммой крыш — заостренных, высоких, треугольных — какую можно встретить только здесь, в моем милом лондонском хуторке Мэйфэр. Но даже этот реальный антураж за окном не будет значить ровно ничего: и ни в коей мере не умерит (ты не возражаешь, если я так выражусь?) тех реальностей, которые, как от зажигалки, вспыхивают, когда я вожу себя, загрузившись, словно в компьютерную игру, в Google Maps Street View, по Москве. Голубь, летящий прямо сквозь меня, на Печатниковом; мойщик окон, зависший на поджопнике в Кисловском; транс-временной асфальт в Гагаринском: как смешно проходить ту точку, где склейка съемки — половину асфальта снимали при дождливой погоде — половину при ясной — всё забавно, безусловно забавно. Ведь в конце концов — ностальгия расчленяема: запахи, люди, еда, звуки, вот эти вот визуальные, почти тактильные прогулки по Москве в Google Street View — как массаж глаз намозолившими их проулками. Внешняя ностальгия расчленяема — может быть разложена на составные логичные части — а всё, что может быть разложено — как было известно даже еще старику Сократу, — не вечно. И, только изредка, матерок от чувства покражи знаменует моменты, когда, завернув курсором Street View в переулок, в ожидании увидеть неброский московский дворянский домик, настолько естественный в знакомом пейзаже, как часть меня — вдруг вижу вместо него нововыстроенную сияющую стеклобетонную елду, в нефтяном вкусе, достойную Арабских Эмиратов, или Сургута. Но в таких случаях ликующая правда тем более очевидна: реальность, которую по-прежнему вижу внутри я — которую невозможно снести экскаватором, которая незыблема, неразрушима, цельна и неразлагаема — гораздо реальнее всего того, убогого, материального, что кличешь реальностью ты — и именно внешняя реальность, а не моя, внутренняя, подлежит (и будет подвергнута) корректировке. А в тот момент, когда этот, временный, диссонанс между «материальным» и вынесенным уже в сот вечности материалом, становится совершенно невыносим — я много-много раз подряд колочу в картинке Москвы на Google Maps знак «—» — и, наблюдая уезжающие, складывающиеся метаморфозы и мельчание пейзажа, счастливо понимаю, что, в общем-то, Вознесение — это, по большому счету, просто экстренный, крайне быстрый Zoom out. Когда всё земное достало.