Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Мам, да плевать на патиссончики! О чем ты?!

— А дом?! В дом-то залезут — через веранду, да разорят! Ну съезди со мной! Туда — и обратно!

Анастасия Савельевна была почему-то до странности перепуганной — и выглядела настолько несчастной — что Елене сделалось ее жалко.

У парадного все было перерыто траншеями: так, как будто баррикады строили не у Белого Дома, а тут у них, в соколиных околицах. Асфальт (положенный только весной) оказался раздолблен и пробурен. А через ближайшую к подъезду траншею, стройно опоясывавшую всю башню, был перекинут мостик, напоминавший гигантскую крышку от ящика из-под пива, на которую, для особого неудобства прохожих, набили толстые поперечные брусочки: «Надо же — вчера перемахнула с рюкзаком — и даже не заметила», — удивилась Елена, переходя мосток.

— Дай Бог здоровья вашей Татьяне, — вдруг разохалась Анастасия Савельевна, — что она вас в Польшу утащила — прям, как чувствовала! А то б вы тоже ведь все на баррикады бы поперлись, идиоты…

— Ма, ну что ты несешь?! Я вот безумно завидую Дьюрьке, что он…

Анастасия Савельевна все суетилась, с какой-то нервно-виноватой миной на лице, и все рассказывала, как она, окучивая малину, услышала грохот идущих к Москве по шоссе танков — грохот, слышный аж из соседнего села — и как она сидела почти в форосской изоляции на даче, и как не могла запереть замок от сарая; и все торопливо тараторила что-то — и как будто не понимала, на самом деле, что вокруг произошло.

На Белорусском, на эскалаторе в метро, чудаковатый старенький дежурный, запертый в своей прозрачной, застекленной будке, ритмом и интонацией голоса точь-в-точь напоминающий Иоанна Павла Второго, чуть напевно, с растяжкой, с легким грузинским, что ли, акцентом, провещевал в громкую связь:

— Дараги-е… пассажиры! Бу-йте… взаимо вэжливы!

«Эскалаторный пророк», — усмехнулась Елена, выходя из метро.

На ребрах такси, бомбивших на Белорусской площади, красовался крест Святого Франциска.

А метрополитен-без-имени рдел очистительной ченстоховской буквой М — предначертывался («Навсегда теперь!», — подумала Елена) — именем Марии.

В электричке было крайне оживленно: какие-то три рослых парня, дурачась, с прибаутками, с явным наслаждением, бегали по вагону, и помогали дамам подкидывать багаж на верхние полки.

На соседних двух лавках наимещаннейшего вида четыре увесистые пожилые тетки с беременными сумками сияли, как будто им только что перепал дефицит, и обсуждали между собой нечто хозяйственное, смысл чего Елена, без тихих Анастасии-Савельевниных субтитров, даже и не поняла бы:

— А материалу-то сколько пошло на то полотно-то, длинное, которое тащили?

Впрыгнул контролер: низенький, загорелый, морщинистый, прокуренный плюгавенький старичонок в форменной фуражке, и едва зайдя в вагон из тамбура, звонко объявил:

— Граждане-сограждане! Просьба билетов сегодня не предъявлять! Все зайцы сегодня — бесплатно! Свобода!

Чем вызвал сугубый одобрительный гогот лихо, как баскетбольные мячи, закидывающих на полки багаж студентов.

«Забавно: я ведь только сейчас поняла… — вспыхнула вдруг Елена. — Этот дуралеище Крутаков ведь спокойно мог сидеть работать все эти дни у Юли — запершись и отключив телефон! И ничего не знать о том, что в стране происходит! С него ведь станется! Телика у Юли нет, да он его и не смотрит никогда. Ну конечно! Как же я сразу-то не догадалась! Закопался в свою книгу! И вырубил телефон! Просто поехать к нему, без предупреждения! Ох, какое счастье… Забавно, неимоверно забавно представить себе: завтра… Вот уж — нетушки! — ждать до завтра! Сегодня, сегодня же вечером — сейчас, как приедем на дачу, скажу матери: извини, собирай все манатки — отдохнули полчасика, и назад… Я и так уж большое одолжение делаю — за этими дурацкими патиссонами… И как потом эта старая еврейская обезьянка Роза Семеновна на Цветном будет ходить и стучать, в никому не нужные больше инстанции, что Юля развела у себя притон, и что даже в ее отсутствие в квартире живет без регистрации ужасный хайрастый мужик, а к нему по ночам приходят — и, главное, никуда потом не уходят — несовершеннолетние — нет, дорогая Роза Семеновна: уже катастрофически совершеннолетние девицы».

— Мам, мне точно никто не звонил, пока я была в Польше?

— Нет. Вот, хорошо, что едем вместе — гладиолусы, тоже, срежем, в Москву привезем. Бабушка Глафира, помнишь, тебе всегда цветочков привозила… — раздражающей нервной трусцой ответила осевшая напротив нее мать, не глядя на нее, суетливо проверяя и перекладывая в сумке ключи, кошелек, пудреницу, билетик, какую-то мишуру.