Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Ну что ты на меня сердишься? — с почти материнской трогательной заботой уговаривал ее Воздвиженский, дивно набучивая по полукругу губы и нервно подергивая носом. — На всех всё равно бы не хватило! Вон, два кубика всего осталось!

От их тихой перепалки проснулась Ольга.

Да и ксёндз, с его неусыпной бдительностью, по безотказной водевильной тактике, через секунду уже был тут как тут: в какие-то таинственные перископы углядев, как Елена с Воздвиженским вошли в калитку с пакетиком — и, выдержав, лишь неприлично условную, паузу, заявился с проверкой в подвал.

— Ну, как? Остаетесь? — громогласно осведомился ксёндз (переодетый уже в черную рубашку и джинсы) еще со ступенек, а сам, тем временем, прямой наводкой, глазом моментально выхватив из раскардаша зала, на какой из парт добыча из булочной, быстро подошел, без спросу залез громадной лапой в пакет — помял бока батону, обсмотрел его со всех сторон, ища ценник. — Вы приняли решение?

— Нет, спасибо. Мы домой поедем, — с язвительной вежливостью подскочила и выхватила у него из рук батон Ольга, показывая ксёндзу, что тот обсыпал все рукава ржаной мукой.

— Как хотите… — бесстрастно пожал ксёндз великанскими горами-плечами и, не отряхиваясь, ушел наверх.

В Брест поспели как раз вовремя. Дамы в пачках уступили эфир старпёрам с тремором. Одутловатые товарищи что-то врали на пресс-конференции про здоровье Горби. Весь вокзальный люд — и все железные труженики, и все пересевшие недоспавшие вояжеры, и вся просто вокзальная шваль, в общенародном порыве прильпнули к монитору в центре зала, на который был выведен телеканал.

— Матки святы! А я-то думала уж и Меченый перекинулси! Весь день-то музон-то вон какой, как на ихних похоронах обычно — и Ленька, и этот, за ним, очкарик, и другой, как его… все тудыть… да еще эти, с перьями танцуют… — причитала баба, размером с трактор примерно, с белым хлопчатобумажным чехлом на кабине этого самого трактора, а в верхней его части — с золотыми зубами. Баба захавывала (на нервной, видать, почве) в золотовалютный резерв рта одну за другой из подола недозрелую ранетку.

Яблоки были явно мелковаты калибром для ее аппарата, и, комментируя речь ГКЧП перед международными и советскими журналистами, она все время с недовольством сплевывала и схаркивала микроскопические огрызки в кулак, а затем — спорадическим, в меру незаметным, разжатием ковша — отправляла на пол.

Вдруг на экране появился легкий глюк: девушка, лет на пять-шесть, что ли, Елены старше, в светлом платьице в нежно-сельдерейную клеточку, с глубоко декольтированным воротом в белую оборочку, со старомодной прической — словом, девушка, как будто сошедшая с картинок тридцатых-сороковых годов — по какой-то мстительной иронии судьбы, ровно такая девочка, которая по всей безошибочно опознаваемой внешней атрибутике должна была бы сейчас замахать в радужном приветствии ручками, рукавчиками-фонариками навстречу вождям и запеть: «Нас утро встречает прохладой!», — вдруг, отчаянно кокетничая, гримасничая, играя глазками, вскидывая их то к потолку, то — уже совсем игриво — на трибуну, пионерски-заостренным голоском щебетнула в микрофон, который держала как рюмочку:

— Скажите, пожалуйста, понимаете ли вы, что сегодня ночью вы совершили государственный переворот? И какое из сравнений вам кажется более корректным — с 1917-м или с 1964-м годом? Это первый вопрос…

Вот уж я и вправду бы изумилась, если бы этот вопрос вместо нее задал батюшка Антоний, выйдя на Красную площадь к лобному месту. Кажется, у нее слегка очаровательно-приплюснутые черты лица, у этой кокетки-корреспондентки, как у младенцев, крылышкующих на золотых старых иконах. Или это мне уже мнится из-за мыльных пузырей от чудовищного шампуня, с откровенным ароматом стирального порошка, никак не пенившегося, а теперь вдруг заполонившего лопающимся пенопластом всю душевую кабину — какое счастье, что нашлась (почему-то под обложкой брюссельского Евангелия) недопереведенная, по рассеянности, на польский язык, зажеванная пятидесятирублевая бумажка — чтобы забыв уже про всякое братолюбие, сбежать от омерзения и дрожи сегодняшнего дня в почти инопланетную капсулу: чистейший, только что открытый «кооперативный» (спасибо, что хотя бы не в прямом смысле — а одноместный) душ на брестском вокзале за астральные же 15 рублей.

В Москве всё равно отмывалась так, что, казалось, жить навсегда останется в их крайне неудобной с Анастасией Савельевной, маленькой, «сидячей» ванне — после почти двух суток бомжовой жизни в Бресте на перроне, когда проводники, даже с посольской бумажкой, без билетов все равно не брали, чего-то все боялись, — и в результате, в Москву въехали уже только в четверг, когда звезды кремлевского теле-шоу были арестованы, и положены обратно в нафталин, а Горби… «Ох не верю я ни на секундочку, что Горби ничего не знал, и не кивнул им двусмысленно: мол, действуйте на свой страх и риск, а я посмотрю по результатам… — думала Елена, из последних сил пытаясь не заснуть, сидя в горячей воде, и, главное, не закрывать, не закрывать глаза, несмотря на то, что туда опять попала пена. — Если уж ты такой вдруг кроткий и ни в чем пирог — то зачем, спрашивается, надо было еще в январе Вильнюс и Ригу устраивать? Почерк, стиль один и тот же. А зачем надо было в Москву еще в начале года танки вводить? Зачем надо было «совместное», короче — армейское патрулирование в столице вводить, а до этого — себе особые полномочия выбивать? Зачем надо было бумажки о введении чрезвычайного положения готовить — раз теперь клянется, что вводить его не собирался? Раз уж застукали с пистолетом в чужой квартире — смешно говорить, что ты не взломщик, не вор и не убийца — а просто балет туда зашел по телику посмотреть, а, мол, квартиру обчистить и хозяев покоцать это-де твои дружки-подельнички решили…» — смаргивала, смаргивала пену, и заснула, положив щеку на холодный край ванны.