Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— А ну — заходите! Нельзя девушкам ходить одним ночью по городу! — русский его оказался на удивление приличным.

Елена с Ольгой переглянулись: сказать сейчас «а с нами еще и дружки спать будут» — значило выписать себе верный волчий билет.

— Может… того… зайдем внутрь? А потом уже потихоньку сбегаем за Ильей и Сашей? А то он нас сейчас как вышвырнет отсюда! — зашептала Ольга.

— Что такое? Что за секреты? — громогласно потребовал отчета бдительный ксёндз.

— Простите, но наши друзья — еще два мальчика, они остались сторожить наши рюкзаки. Мы не может ночевать их на улице бросить, — решилась, все-таки, Елена, не без ужаса глядя на мрачнеющее, огромное лицо ксёндза.

Ксёндз грозно покачал большой головой: так, как будто они его, во-первых, коварно обманули, а во-вторых — как будто вынуждали покрывать какой-то страшный грех. Но все-таки согласился не запирать калитку, дав им полчаса на кросс к вокзалу и обратно:

— Засекаю время по тщасам, — угрожающе вскинул ксёндз, почему-то, правую, кисть, и постучал по несуществующему на лысом запястье циферблату хищным клювом левой. — Потом запру дверь и лягу спать. Не стучать!

И самым гадким ночным контрапунктом — когда они возвратились на место встречи (пару раз, на бегу, из-за мерзкого, ксёндзом навязанного цейтнота, ошибившись отвратительно советскими, аутентичной вони, совершенно одинаковыми подземными переходами), стала истерика Воздвиженского, который с невозможными, душераздирающе деланно-отвязными, не свойственными ему, интонациями тут же сообщил Елене:

— А мы тут без вас, между прочим, с двумя польскими девками познакомились! Вон туда, наверх, курить вместе ходили! — и почему-то ржал, как сивый мерин, срываясь на беспомощно-фальшивые, высокие нотки.

И Елена опять почему-то чувствовала себя во всём в мире виноватой.

И как потом отсчитывали по пальцам заверенные повороты к костелу, и как протискивались в отжертвованный им церковный подвал по лестнице — под мрачным, контролирующим взгляд ксёндза — который разве только еще в рюкзак и в карман и в рот к каждому не залез проверить криминальнейший криминал.

И как потом укладывались на мерзкие в подвале парты.

И как туго закручивала она в темноте колесико экспроприированного у Влахернского механического будильника — предчувствуя, как противно и невозможно будет просыпаться с утра, раскручивая, как пружину, эти паскудные ночные неприкаянные детали, с которых, почему-то, по мере перемещения из монастыря в этот какой-то грязный Вокзал-град, разом слетел всякий налет романтики.

И теперь этот же ксёндз, мужлан с крупным лицом грубой огранки, встрявший спросони в реальность с бодростью и навязчивостью ночного наваждения, стоял на верхней ступеньке, пружинисто придерживая громадным указательным пальцем тяжелую дверь:

— Доброе утро. У меня для вас плохая новость. У вас дома — война! — при этом сделал в слове «война» бодрое, накаченное, увесистое польское ударение на О. — Переворот! К власти вернулся КГБ.

«А КГБ, собственно, от власти никогда никуда и не отходил, — сонно подумала Елена. — Что там стряслось-то еще?»

— Вам нельзя возвращаться в страну, — хладнокровно докончил ксёндз. — Там чрезвычайное положение. Оставайтесь здесь. Вы можете жить пока тут. Я готов вам пока на первое время предоставить эту комнату. Попросим для вас официального политического убежища у правительства.

Уже через минуту ксёндз, — несмотря на трагизм сообщения, ничуть не сбавивший градус негостеприимства в лице, а даже и наоборот — смотревший на них, казалось, почему-то с еще бо́льшим подозрением в льдом обдававших голубых глазах, — с той же абсурдностью ночного кошмара притащил им зачем-то сюда, вниз, работающий на полную громкость радиоприемник — разумеется, ни фига здесь не ловивший и издававший лишь кишковыворачивающие шумы. И пришлось, еле открыв глаза, не умывшись, не причесавшись, как есть, колдыбать за ним на задний двор костела — и слушать польские новости, где мелькали, увы, русские, фамилии — но какой-то самой последней, мусорной буквы алфавита, Язов, Янаев, — и где от волнения и омерзения понять ничего было не возможно, а с ужасом распознавалось только одно словосочетание, то и дело с дрожью диктором повторяемое во всевозможных контекстах: «Wojsko Рolskie». Которое, как в подробностях сообщалось затаившим дух радиослушателям, стянуто на такие-то (буквально на все сразу, куда уже поспели) точки границы с Советским Союзом.