Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Двое смазливых контролеров в сбитых набекрень фуражках подвалили к ней, прося билет — с таким видом, будто шутят. Но услышав слово «Пелгжи́мка» — выговоренное одним куском, с как можно более польским акцентом, — козырнули ей оба, и сразу вывалили, почему-то на следующей остановке — где-то посередь чиста поля — и поперлись, видать, меж холмов и равнин отлавливать в траве родных польских зайцев.

Нет уж, вот эти вот хрущёбы прокручиваем мимо окна даже без комментария.

В Варшаве неуютно язвила взор сталинская высотка — как веретено, уколовшее польскую красавицу до обморочной летаргии на полвека — но — не насмерть: по какому-то удивительному магическому антидоту спрятавшейся за пологом колыбели доброй крестной феи. И куда бы Елена ни шла — через минуту оборачивалась — тьфу ты! — опять это веретено поганое вот торчит!

Карту она покупать не желала — и шла вперед уже с раздраженным историческим любопытством: сколько же это безобразие может продолжаться? Сколько ж из-за каждого угла одна и та же высотка выскакивать способна?

Наконец, не выдержала и кратко, по-русски, спросила волоокую даму с яркой, лимонно-желтой сумкой на колесиках, загружавшей туда из киоска сетку невообразимо-желтой, мытой, картошки:

— Старый город?

— А! Stare Miasto! — обрадовалась полячка, что поняла. И, отряхнув руки, запшебржестикулировала.

Польский показался Елене не просто слегка понятным чужим языком, а тем же русским, только с чуть разухабистыми, всегда ярко окрашенными, разбитными, шабашистыми словечками. Слухай, пшейдч на другом строном! Пoйдч в право!

Старое, то есть абсолютно заново построенное место, с трогательной пестротой раскрашенное — выглядело, как ни странно, даже куда более достовернее не знававшего, вроде бы, бомб Старого Арбата в Москве. Чокающиеся боками друг с дружкой узкие пестрые рюмочки домишек в два-три окна, разноуровневые и игривые, приглашавшие туристов выпить пивка с прямолинейным обещанием в брэнде: «Okocim» — резанули контрастом с выставленной в магазинчике фотографией черной, обугленной Варшавы во время второй мировой: ни одного целого здания. А «уцелевшие», то есть не до самого первого этажа рухнувшие, разбомбленные, выжженные, останочные дома, на старых Варшавских фотографиях, выглядели, как истлевшие зубы без кальция в изъеденном цингой орущем рту пятилетней Симки, пытающейся разбудить только что умершего от голода младшего брата в Варшавском гетто.

И везде вместо туристических копыт всплывали на мостовой дистрофические нитевидные голени Симки и Шмулика, Давидовых правнучков, для которых любые сандалики или валеночки были велики и сваливались — даже если б таковые валеночки имелись, а не приходилось бы обматывать в холода ноги газетами и тряпками на веревках — чтобы не сдохнуть от холода на пару месяцев раньше, чем сдохнешь от голода. Или на три месяца раньше, чем прибьют прикладом этот не нужный никому глазастый расходный человеческий материал.

«Нет, если время на чем-то записывается — то только не на «месте» — не на домах, не на улицах, не на этих вот каменных имитациях памяти, — подумала Елена. — Если время где-то и записывается — то только в воздухе. Который потом собственными властными тайфунами, собственными волнами, когда-то огибавшими жизнь, — диктует тому, у кого есть ухо, вырисовывает горячкой кислорода, штурмует мертвую материю — и отливает эхом жизнь заново».

Но гладить чешуекрылые скаты крыш выгнутой ладонью на взлет и на посадку было все равно необычайно приятно.

И поразительно больно было думать о беззащитных доходягах из еврейского гетто, восставших здесь же, в Варшаве, и выстоявших против гитлеровцев чуть ли не дольше, чем вся блядоватая Франция вместе взятая, со всей ее армией и тошнотными заживо пожираемыми устрицами — и энтузиастской готовностью добреньких, добропорядочных французов сдавать еврейских младенцев фашистским властям.

И о голодных мирянах-поляках, поднявших здесь же, в Варшаве, с самодельными бирюльками-ружьями, восстание против гитлеровской армии в 1944-м — восстание, медленно и мучительно задушенное Сталиным, который спокойно, с расчетливой радостью удава, приказал затормозить победоносно наступавшую советскую армию на другой стороне Вислы «по техническим причинам» и запретил союзникам использовать воздушные поля Украины для переброски помощи восставшим варшавянам — дожидаясь, пока гитлеровцы добьют всех польских храбрецов — решив, все-таки, счесать напоследок с дружка-фюрера хоть клочок шерсти: его руками расправиться с теми сотнями тысяч поляков, которые иначе способны были бы противостоять коммунизму и не допустить колонизации Польши.