Анатолий Левченко - Пятьсот веселый

А за стенами вагона ликовало светлое солнечное лето, такое удалое, размашистое, бесшабашное, как будто золотым и зеленым разгулом оно хотело вознаградить людей за свою сибирскую мимолетность. На левой стороне по ходу поезда не было видно ни домика, ни будочки, и только далеко-далеко горел в вышине красный запретный глазок семафора.

Генка и Арвид, опьяненные сияющим утром, вольной зеленью некошеной травы, бегали по лужку, толкали друг друга. Попробовали бороться. Ох, и слабак этот Арвид! Бороться с ним было неинтересно: читинец ловился на любую подножку, сразу подламывался и нескладно падал на траву. Но зато он не обижался, тоненько верещал, и это получалось у него весело и смешно, даже степенный лесоруб, стоявший в дверях вагона, улыбался и что-то говорил старому учителю, показывая на ребят крепким пальцем.

Когда, набарахтавшись в мягкой зеленой траве, Генка и Арвид вернулись в вагон, все пассажиры внимательно слушали Матвея.

— …Они, немцы, поначалу-то крепко напуганы были. — В застиранной, но чистенькой гимнастерке, которую он надел с утра, Елочки Зеленые сразу стал как-то солидней. — Набрехал им про нас Геббельс черт-те что. Дескать, русский Иван — хуже зверя. У меня вот такая история получилась…

Матвей скрутил «козью ножку», закурил со вкусом.

— Догоняли мы с Гришкой Неверовым свой полк. Пленных в тыл конвоировали, а наши за это время вперед ушли. Ну, топаем по дороге, а уже темнеть стало. Видим, хутор немецкий. Дорога к нему идет мощеная от шоссе. Дом двухэтажный, с подвалом, с балкончиками, сараи всякие добротные, коровники, конюшни — все есть, как на духу. Думаем: может, тут и заночевать? Устали мы, как черти, жрать хоцца! Зашли в дом. Хозяйка, лет ей под сорок, а может и меньше чуток, увидела нас, испугалась, но пригласила в самую наилучшую комнату. Битте, говорит. А комната, елочки зеленые! Буфеты там всякие стоят, зеркала посверкивают, пианина коричневого дерева. Я спрашиваю немецкими словами, руками себе помогаю: мол, есть кто еще в доме? Нет, говорит, никого. Только две дочки маленькие, кляйне. Но Гришка, недаром у него фамилия Неверов, не поверил, обошел весь дом, в подвал заглянул, а там девки хоронятся. Оказалось, взрослые уже. Лет по шестнадцать-семнадцать.

Ну, поели мы с Гришкой, что у нас было. Хозяйка сала принесла и хлеба хорошего, домашнего. Красивая баба, в белом фартучке, волосы блондинистые, кудрявые, Гришка и говорит: «Спать хочу. Пойду в сарае залягу. Там спокойнее, надежней». Ушел. А хозяйка говорит, что злой он, Гришка, девок, мол, напугал. Я ей, дурехе, объяснил кое-как, что не злой Гришка, а разозленный. Отца его, говорю, шиссен, мать тоже расстреляли, детишек, киндер, — в фойер, в костер, значит. Здесь любой озлобится, остервенеет. Но немцам, которые без оружия, Гришка не пакостил. Это точно, елочки зеленые! Обгорел он внутри, обуглился, это так. Но мирных немцев не обижал. Нет. Только страх напрочь потерял. И как его не убило, понять не могу до сих пор. Лез в такие пекла — все думали, клочка от него не останется. А он под конец войны Героя получил. Жив, черт, остался…

Матвей рассказывал, будто вернувшись в то недавнее прошлое, забыв о «козьей ножке», прилипшей к нижней губе. Генка и Арвид легли на нары, свесив головы вниз, чтобы лучше видеть и слышать рассказчика. А тот раскурил самокрутку, несколько раз затянулся, и снова послышался его округлый мягкий говорок:

— Ну вот, значит, собрался я к Гришке в сарай спать и углядел тут в буфете красивую бутылку с разноцветной картинкой. А хозяйка заметила мой взгляд и сама ту бутылку достает. Плеснула в чарочку, пригубила чуток: мол, доброе вино, не сомневайтесь. Ну, опрокинул я стаканчик. Красненькое вино, не сказать чтоб крепкое, но так мне что-то от него легко стало, даже спать как будто расхотелось. Увидел я пианину, и блажь мне в голову пришла. Говорю: пусть, мол, дочки на пианине побренчат. Как я про дочек упомянул, она сразу побелела, в лице изменилась и вдруг — бух на колени. Плачет, руки воздевает. Мол, убей меня лучше, только дочек не трогай.

Злость тут меня взяла. Соскочил я с кушетки, схватил автомат и замахнулся на нее. Катись, говорю, ты к чертовой матери! Поняла она, что у меня в башке никакой пакостной мысли не было — и как засмеется, и краска ей на лицо вернулась. Ну, говорит, ты, Иван, гут, зер гут. Я ей объясняю: иди, фрау, и спи спокойно. У меня дома невеста, я ее ни на кого не променяю…

— Ну а потом? — с нетерпением поинтересовался Арвид.

— Что потом? — переспросил Матвей. — Все нормально. Утром позавтракали мы с Гришкой и пошли свой полк догонять. Немку ту, понятно, больше не встречал. Но сейчас вот думаю — хорошая немка была. Мужа у нее, объясняла, бомбой убило. А после войны, наверно, замуж снова вышла. А что — не старая еще, волосы у нее, как лен…