Анатолий Левченко - Пятьсот веселый

Дрожащими от нетерпения и страха руками Генка развязал одну кипу. Журналы по технике! В одном из журналов были фотографии и рисунки всех знаменитых мостов в Германии, Англии, Америке и других странах. Но рассказывалось о мостах слишком научно, почти в каждом предложении встречались непонятные слова, а некоторые страницы пестрели чудовищно длинными многоэтажными формулами. Это не то!

И тут Генка увидел несколько стопок с бледно-коричневыми обложками. На обложках были нарисованы пальмы, парусники и собачья упряжка, бегущая навстречу северному сиянию. Выпуски полного собрания сочинений Джека Лондона! Не веря своему счастью, Генка нашел первый выпуск, просмотрел все заголовки и почему-то взял три книжки «Мартина Идена», хотя на глаза попадались и более заманчивые названия. Остальные книжки он аккуратно завязал и поставил на место, уверенный, что хозяин ничего не заметит.

Генка осторожно вышел из сарая, проскользнул в свою комнату, и для него начались самые счастливые дни. «Мартина Идена» он проглотил мгновенно. Понял, конечно, не все, но то, что понял, было прекрасным. А потом пошли северные рассказы, оторваться от которых было невозможно. Генка испытывал почти любовь к скупым Лазаревым, всегда здоровался с ними и оберегал «настоящего блондина» Валерку от поселковых пацанов, которые терпеть не могли всяких маменькиных сынков и при случае могли бы просто так, для знакомства, расквасить новенькому нос или вывалять его в грязи в знак презрения к Валеркиному безукоризненному пробору и городской одежде.

А Лазарев действовал.

Первым делом он решил разделить забором великолепный обширный двор, где так хорошо было играть в футбол и лапту.

Забор ставил Рыжов, трезвый и мрачный. Он вкопал толстые, заостренные, как карандаши, столбы и прибил к ним параллельные брусья, идущие от дома до середины заветного сарайчика.

Генка с грустью смотрел, как вдруг съежился двор, стал куцым и не пригодным ни к чему толковому. И зачем это нужно Лазареву? Генка вспомнил, как решился попросить какую-нибудь книгу у соседей, чтобы придать хоть немножко законности своей незаконной операции в сарайчике.

— Нет, Гена, — сказала Лазарева с милой улыбкой. — У нас твердое правило — не давать книги чужим…

Рыжов уже навешивал аккуратную маленькую калитку, когда появился Курочкин в своей кепчонке, забрызганной известкой.

— Остановись, Рыжов! — патетически воскликнул он, сдернув кепчонку с головы. — Ты не ведаешь, что творишь! Ведь, правда, Елизавета Ивановна? — Этот вопрос Курочкин адресовал Генкиной матери, которая как раз вышла из дому.

— Не знаю, о чем вы говорите, Савелий Петрович, — с улыбкой сказала мать, укоризненно покачав головой.

Оказывается, у Курочкина были имя и отчество! Удивительно! Генка, как и все поселковые мальчишки, был уверен, что Курочкина звать просто Курочкин, и все. После смерти жены Курочкин продал свой дом и снимал угол у страшноватой старухи Анисихи, у которой было бельмо на глазу, и которая умела ворожить. Старуха подкармливала квартиранта, готовила для него целебные настои из трав, стирала забрызганную известкой одежонку. А Курочкин в минуты просветления водил старую колдунью в кино. В такие торжественные моменты он бывал абсолютно трезв, тщательно выбрит и галантен. От него оглушительно пахло тройным одеколоном.

— Нет, вы посмотрите, Елизавета Ивановна, на этого товарища Рыжова, — объявил Курочкин, нахохлившись и выставив вперед острый кадык на тонкой морщинистой шее. — Что вы делаете, Рыжов! Вам не стыдно ставить этот кулацкий забор? Вы омрачаете детство этого умного ребенка. — Тут Курочкин протянул руку в сторону Генки.

Мать смеялась. Рыжов помрачнел и тяжело опустился на оказавшийся лишним столбик, чтобы свернуть «козью ножку». Он выглядел несчастным и виноватым. А Курочкин воодушевился еще больше. Он присел рядом с Рыжовым и обнял его за плечи.

— Разве для этого мы боролись за коммуну? Нет, брат! Мы боролись за то, чтобы всяк человек жил с открытой душой, с чистым сердцем, а не прятался за глухим забором…

Рыжов потускнел совсем. Он, правда, не воевал за Советскую власть (хотя и против тоже не воевал), однако Курочкин так часто и великодушно повторял эти слова по отношению к приятелю, что тот иногда начинал верить, что и он, Рыжов, сделал кое-что для Советской власти.

А Курочкин распалялся все больше, словно подстегивал себя собственными словами:

— Да разве можно тянуть к себе то, что принадлежит всем? Ведь двор — общий. А если каждый из четырех соседей поставит свой забор? Тогда Лазарев в свою квартиру просто-напросто не попадет. Так я говорю, Рыжов?