Анатолий Левченко - Пятьсот веселый

— Ну, так, — уныло согласился Рыжов, которому в общем-то было все равно — ставить забор или не ставить.

— Воистину так! — воскликнул Курочкин таким голосом, будто постиг все тайные пружины, движущие корыстолюбивыми людьми. — Но Лазарев знает, что соседи не будут ставить заборы, и пользуется этим. Он жаден по-дореволюционному. Для него «мое» — это царь и бог. А ты, товарищ Рыжов, видел плановика Лазарева позавчера на воскреснике?

— Нет вроде бы…

— «Вроде бы»! — передразнил приятеля Курочкин. — Точно не было его и не будет. Такой бесплатно и шагу не сделает.

Он сделал небольшую паузу и продолжал:

— Вот придут, положим, ко мне из партъячейки и скажут: «Давай, Курочкин, отработай бесплатно на побелке школы или детсада». Курочкин пойдет.

— И я пойду, — угрюмо пробурчал Рыжов, ожесточенно теребя синюю заплату на серой штанине. — Но у меня дома шесть рыженят — старшему четырнадцать — по лавкам сидят. Их кормить надо? Надо, я спрашиваю?

— Надо, — погрустнел и Курочкин. — Я бы для ребят все отдал. Чтобы все наши ребятишки имели рубахи получше, чем вот у этого мальчугана. Так я говорю, сынок? — Курочкин встал.

Генка обиделся за свою рубашку. Она была почти новая: мать купила материал на простыни, а из остатков совсем недавно сшила рубаху, красоту и прочность которой Курочкин, видимо, не сумел оценить.

— Ладно, Курочкин, ты иди отдыхай, а мне калитку навесить надо, — сказал Рыжов, не глядя на товарища.

Когда под вечер Рыжов ушел, Генка с грустью оглядел двор. Теперь осталось место только для девчачьих скакалок, да и то…

А Лазарев действовал. Каждый день после работы, а в воскресенье с самого утра он подметал, разравнивал привезенный шоферами песок, прикатывал его огромной тяжелой чуркой, на которой обычно отец и старшие братья Генки кололи дрова.

Однажды Генка услышал, как мать говорила отцу:

— Хозяйственный сосед. Все так красиво сделал. Только зачем он тебе деньги за эту несчастную чурку предлагал? Нет, чтобы по-соседски взять или попросить насовсем…

— Меня всего передернуло, — отозвался отец. — А когда новоселье праздновали, она гостям картошку кислую подала. На закуску! Я выпил чарку, а она таким миленьким голосом: «Закусите, Сергей Павлович!» Мне в атаку на японские окопы было ходить не так страшно, как проглотить эту распроклятую картошку. А она смотрит. Зажмурил я глаза и проглотил. Авось, думаю, водка все продезинфицирует.

— А сам он не пьет и не курит, — в голосе матери звучало то ли одобрение, то ли удивление: нужно было видеть лицо, чтобы точно определить ее чувства, но Генка притворялся спящим и не мог этого сделать.

— Хорошо, если он и водку и табак презирает, но если от жадности… — проговорил отец, который и курил много и, случалось, выпивал, за что ему здорово нагорало от матери.

— Скупость не глупость, — неуверенно сказала мать и вздохнула, потому что была хорошей хозяйкой, но «копить добро» не умела, хотя частенько поговаривала о бережливости. — Быть скупой плохо, транжирой — тоже. Как найти тут середину? Ума не приложу.

— И не прикладывай, — беззаботно отозвался отец. — Будем жить, как жили. Ребята вырастут умнее нас.

— Дай-то бог. Не могу я деньги копить, от ребят отрывать. Не могу и не хочу.

А Генка в эти дни читал «Морского волка». На этой книжке он и попался. Не слышал, как в комнату кто-то вошел, а когда оторвался от книжки, увидел, что мать и сосед смотрят на него. Мать — с испугом и жалостью, сосед — с веселым торжеством, довольный тем, что шел по правильному следу.

— А как это называется — лазать в чужой сарай? — ласково спросил Лазарев. — Это называется…

— Не надо! — крикнула мать. — Он вернул бы эти книжки! Правда, Гена?

Генка смог только кивнуть головой. Говорить он не мог. Он плакал потому, что не успел прочитать всего Джека Лондона, потому, что действительно возвращал книжки на место, и еще потому, что человек, имевший такие благородные книги, никогда не читал их, а сам, большой и сильный, угощал гостей кислой картошкой, обидел Курочкина и по-кулацки испортил замечательно просторный двор.

Лазарев взял все три книжки, внимательно осмотрел их, сдул с обложек невидимые пылинки, вежливо простился и ушел. А на следующий день приехал на телеге Рыжов, сгрузил отлично оструганные толстые доски, привязал к новому забору ослепшего в шахте унылого грязно-серого коня и принялся разламывать перегородку в сарае. К вечеру он закончил новую перегородку и сделал это добросовестно, восстановив неприкосновенность личной собственности плановика Лазарева и удержав Генку от соблазна нарушать права владельца даже самым невинным образом.