Леонид Воробьев - Недометанный стог (рассказы и повести)

Небо светлело, заметно холодело. Тучи ушли, и проглянули слабые звезды. И вдруг по небосводу покатилась звездочка поярче других, но не упала, а ушла за горизонт, и Владимир понял, что это спутник.

— Зарницы, — усмехаясь, пробормотал он, глядя на спящую деревню, на журавли над колодцами, на добротные, на сто лет срубленные дома, где отдыхали знакомые ему, родные люди, — как бы тебе не зарницы… А это все, а города, а наука, а искусство, что, на момент?! А иной… вон спутник после себя оставит, а потом, может, и новую планету. Придумала, зарницы…

Он усмехался, качал головой и тихо пробирался сенями и через комнату, чтобы не потревожить мать. Пробрался к своей кровати, боясь промаяться, не заснуть, ибо ночь, разговор, Надежда, спутник, зарницы — все стояло перед его внутренним взором, все будоражило и волновало его. Но только прикоснулся головой к подушке и подумал, что отпуск начался хорошо, как сразу же уснул.

Тихо было в доме, одни ходики мерно постукивали. Входила через окно рассветная заря. Осторожно поднялась мать и, тихонько ступая, вышла во двор. А Владимир спал без сновидений и проспал, как в праздничные дни детства, до самого обеда.

В июле на перекатах хлещется рыба.

К вечеру, когда солнце начнет садиться за Синий яр и длинные тени поползут от перелесков по скошенным лугам, когда над водой повиснет и наполнит глубокие лощины туман, когда над лугами поплывет запах перегретой дневным солнцем и орошенной травы, когда чуткую тишину ничто не нарушает, кроме поскрипывания дергача, — вот в это время в тихой речной глади бьет большая рыба. Лопнет зеркало воды, пойдут по сторонам волны, и в высоких берегах пистолетным выстрелом ударит звонкое эхо.

Тогда Пашка Речников — рыболов-неудачник — привстанет с места, покрутит головой и завистливо причмокнет. Да так и останется стоять, слушая многократные повторы эха.

Это тот самый Пашка, у которого в прошлом году с удочки сорвался голавль в три с половиной килограмма. Правда, того голавля никто не нашел, но у Пашки Речникова глаз верный.

А на Третном озере около своего шалаша замрет от восторга дед Плохая Память. Постоит, придерживая одной рукой штаны, шумно вздохнет и скажет:

— Седьмой десяток живу, а такого плеску не припомню.

За «не припомню» и зовут деда Плохой Памятью.

В любую погоду дед, выйдя из шалаша вместе с желтой собакой Тропкой, зевает, глядит на небо и подводит итог:

— Седьмой десяток живу, а такого дня не припомню.

Кроме того, за болтливость мужики зовут его Ярмаркой, а бабы Базаром, и еще, неизвестно почему, Фабричным.

Раньше он был перевозчиком на Ряхме, а теперь уже несколько лет подряд караулит огород техникума. Огород подходит к берегу озера. Есть в озере карпы и караси. В камышах крякают утки.

Раньше дед охотился и рыбачил, но за последние годы его обошла пронырливая и удачливая молодежь. Поэтому он невзлюбил молодых охотников. Стоило ему увидеть человека с ружьем, как он бросал любое дело и шел поговорить.

Любитель охоты нес свою добычу — тетерева с ярко-красными дугами бровей и металлически блестящим пером или расцвеченного в радужный весенний наряд селезня — полный самых приятных чувств, вся природа улыбалась и пела ему. Но тут появлялся Плохая Память.

— А ничего тетеревенок, — скептически улыбаясь, говорил он.

— Какой же это тетеревенок? — удивлялся охотник. — Это уже старый тетерев.

— Чую, чую, — иронически соглашался дед, предвкушая удовольствие. — Для кого, конечно, и этот тетеревенок тетерев. Так ты где его подобрал?

— Как это подобрал? — начинал кипятиться охотник. — Убил я.

— Ну? — изумлялся Плохая Память. — У тебя и ружье есть?

— А ты что, ослеп, что ли?

— Так это разве твое?

— Тьфу! — плевался любитель охоты.

— Оно и верно, — кричал вдогонку довольный дед. — В телеграфный столб или, скажем, в трактор, может, и попадешь. А в живого тетерева тебе, парь, и браться ни к чему — порох переводить.

В числе друзей у деда считались Васька, сын завхоза техникума, да Колька, сын тетки Веры — почтальонки. Захаживал к Плохой Памяти и Пашка Речников. Иногда они сходились все вчетвером у дедова шалаша.

Так было и на этот раз.

Дед повесил на развилки чайник, готовясь разжечь костер. Васька и Колька, загорелые и исцарапанные, баловались с разомлевшей от жары Тропкой.

В это время, шатаясь от усталости, приплелся и Пашка. В руках он нес мокрый пиджак и обломленное удилище. Не говоря ни слова, он прошел за шалаш и принялся развешивать пиджак на крестовине, предназначавшейся для пугала.