Гумер Баширов - Честь

— Я понимаю тебя, Гюльзэбэр, — сказал он. — Просьбу твою исполню. Придет время, поедешь на фронт...

— Правда? Разрешите, Джаудат-абы? Отпустите?

— Да, со временем. Но ведь ты не думаешь, как некоторые, что тяжело только на фронте, а здесь легко?

— Нет, я не говорю этого. И здесь люди нужны. И здесь очень трудно.

— То, что до войны делали трое, сейчас выполняют двое. Так ведь? А может быть, и один будет работать за троих.

— Выходит так, Мансуров-абы. — Гюльзэбэр с глубоким уважением смотрела в проницательные глаза секретаря райкома и чувствовала, что никогда не сможет ему прекословить.

— Такую тяжесть твои деды, возможно, и не смогли бы поднять. А мы с тобой все преодолеем! — Мансуров задумался. — Некоторые думают, что фронт очень далек от нас. Неверно это! Неправильно думают! Вот он, фронт! — Он указал рукой на широкое поле, на бороновальщиков, плугарей... — Вот он, наш фронт, хлебный фронт! Днем и ночью наступают на тебя враги. Кто они, эти враги? Страх! И порожденная страхом растерянность! Это самые страшные наши враги. И еще — трудности войны. А потом — расхлябанность, беспечность, несознательность. Готово ли твое войско к бою? Много ли у тебя бойцов? Достаточно ли они вооружены?

— Мое войско? — улыбнулась Гюльзэбэр и принялась считать, загибая пальцы: —Четырнадцать комсомольцев — раз. Вся деревенская молодежь — два. Потом — солдатки, жены фронтовиков, дедушки, бабушки, пионеры.

— Ого, вон какая сила! Пока воюй вместе с ними, родная! Пусть каждый твой джигит, каждая девушка болеют душой за свой колхоз, за свою родину! Трудятся ради нее! И тебе не страшен будет никакой враг... Договорились?

Гюльзэбэр протянула ему руку:

— Договорились. Спасибо, Мансуров-абы, за совет. Можете надеяться на меня, — сказала она твердо и побежала, размахивая руками, к подругам.

Мансуров любовно поглядел ей вслед и направился к стану — крытому соломой домику в два окна, уютно прикорнувшему на опушке леса. Там его ждали Тимери и Айсылу.

— Ну, как живет наш «Чулпан»? — спросил он, крепко пожимая им руки.

Мягкая, поросшая травой лесная тропинка то вбегала в тень развесистых лип, и налитые зеленью листья ласково касались лица и плеч Зинната, то выбиралась на веселую полянку, где осины радостно трепетали листьями, словно хлопали в ладоши. Временами Зиннат останавливался посреди дороги и, жадно вдыхая пьянящий запах березового сока, слушал неумолчный гомон птиц.

А птицы, словно приветствуя его, пели кругом — и на деревьях и в кустах по обеим сторонам дороги. Не успевали умолкнуть одни, как запевали другие. Совсем рядом перекликались скворцы, посвистывали, прыгая с ветки на ветку, синицы в кокетливых зеленых нарядах, ворковали лесные голуби. Где-то тосковала кукушка. А соловьи заливались такими трелями, что казалось, будто с веток падают звонкие стеклянные орешки.

До Байтирака уже оставалось недалеко. Вон в просвете между деревьями видна прогалина — это поляна Муратая. А там перейти речушку — и сразу начнутся пашни...

Зиннат рос единственным сыном у матери. Отец его Асылгарей, работавший грузчиком, умер в один из своих отъездов на какой-то дальней пристани. Мать одна воспитала Зинната и старшую дочь Юзлебикэ.

Девочка росла смелой, бойкой. Учение не очень давалось ей, зато всякое другое дело горело у нее в руках. К семнадцати годам она, никого не спросясь, не советуясь ни с кем, вышла замуж; прямо с посиделок пошла в дом к Бикбулатову сыну Тарифу. Стала хорошей хозяйкой и матерью. Что ни год, рожала ему здоровых, крепких детей.

А Зиннат был совсем другой. Мягкий, мечтательный, он рано пристрастился к музыке. Когда этот темнорусый мальчик начинал играть протяжные татарские мелодии, и стар и млад слушали его точно завороженные.

Зиннат рос баловнем у своей матери. Она видела в нем живую память о муже и нежила своего «единственного» да «младшенького». Когда в парне признали гармониста, его стали «нежить» и девушки. Клубные вечера без него не начинались. На пирах он сидел в почетном углу. Деньги доставались ему легко, и шел он по жизни, не ведая, как говорится, ни дождичка, ни бури.

Позже, когда слава гармониста привела Зинната в городское музыкальное училище, он снова жил на всем готовом. За учение платили, о жилье не приходилось заботиться. Уютную комнату в общежитии кто-то отапливал, убирал. Кто-то готовил для него в столовой. Постепенно Зиннат начал думать, что иначе и быть не может. По ярко освещенным залам он проходил самодовольный, уверенный в своем превосходстве. Все это для него — и свет и убранство! Ведь он — талант!