Михаил Стельмах - Повести о детстве - Гуси-лебеди летят. Щедрый вечер

Встревоженный, удивленный, я смотрю ей вслед, приклоняюсь к плоту, а в это время что-то зашелестело в углу сада; оттуда, из теней, медленно-медленно, пошатываясь, вышла мать. Вот она подошла к яблоне, прислонилась руками и лицом к ней и что-то зашептала, перемешивая слова и вздохи. То ли она прощалась с деревом, то ли рассказывала ему свою печаль? Дальше, словно лунатик, мать пошла на огород и остановилась возле головастого подсолнечника. Она тоже заговорила к нему, а он молча покачивал головой, будто и ему была понятна человеческая печаль.

И мне показалось, что мать касалась руками не подсолнечника, а наклонила к себе мою голову. Всю тревогу как рукой сняло. Успокоенный, я улыбнулся миру, дедушке месяцу, и меня сразу оплетает росяной сон. Он так одолевает меня, что я едва дохожу до хаты и падаю на топчан. Засыпая, еще услышал, как вошла мать, как укропом, подсолнечником и росой запахли ее одежда и руки, легко повеяли над моими видениями.

Через то беспокойство ночью я проснулся прежде обычного и стал прислушиваться к рассвету.

Я и поныне прислушиваюсь к рассветам! Меня и поныне волнует, как рассвет собирает еще темные росы, собирает с небосвода звезды, сладко зевая, бредет посреди туманов, отворяет двери какой-то хаты-белянки, посылает девушку по воду, а дальше приотворит те двери, за которым ночевало солнце, и улыбнется, довольный своей работой. Я и поныне встречаюсь с солнцем в поле, в лесах или на реке и приучаю к этому своих детей…

В дом входят родители и молча удивляются, что я уже встал. В межбровье отца собрались хлопоты, а материнские глаза, видно, и сегодня купались в слезах. Пока я это прикидываю в мыслях, на дворе отозвалась утка: «Тах-тах-тах».

— Кого бы это так рано? — взглянул отец на мать — видно, ему хотелось, чтобы она заговорила к нему.

И мать, заглядывая в печь, грустно сказала к огню:

— Кто его знает? Может, Дарка.

Но это шла не тетка Дарка, потому что в дверь кто-то тихонько постучал.

— Заходите, заходите, — мать выхватила из огня кочергу и поставила в уголок.

Двери отворились, и мы все с удивлением увидели на пороге смущенную Любу. В руках она держала зеленоватый кувшин с земляникой.

— Доброе утро вам, — поклонилась Люба.

— Доброе утро, девчинятко. Ты чья? — удивилась мать.

— Я, тетушка, Люба, — несмело сказала девочка и пошатнулась, как камышинка.

— А-а! — сразу же догадалась мать. — Проходи, проходи ближе. Ты к Михайлику?

— Нет, тетушка, я к вам.

— У тебя к нам есть дело? — удивился отец и грозно взглянул на меня. — Это ты, умник, уже что-то натворил? Давно на твоих плечах не танцевал ремень.

— Вот вечно вы на меня! — обиделся я.

— Что же у тебя, моргуха [30] Моргуха — ( моргунья, моргасья ) вертихвостка, жеманница. , к нам? — подошел отец к Любе и с любопытством посмотрел на ее свежевымытое смуглое личико, на заботливо заплетенные косички и те окостеневшие пуговицы на блузке, которые чего-то оскорблено надули щечки.

Люба подняла голову и грустно посмотрела на отца.

— Михаил мне сказал, что вы собираетесь ехать аж туда, где совсем нет лесов, так я вам принесла земляники, потому что ее там тоже не будет, — протянула отцу кувшин и уже совсем тихонько прошептала: — А мы с Михайликом не хотим, чтобы вы ехали.

— Ты смотри, — растерянно сказал отец и даже замигал веками. Он поставил кувшин на стол и одной рукой прижал Любу к себе.

Возле печи всхлипнула мать и вознамерилась выйти в овин.

— Подожди, Ганя, — кротко остановил ее отец. — Не видишь ли, что теперь малые начинают учить старших?

— Может, послушай их, Афанасий?

— Да наверное, придется послушать, потому что, гляди, и не будешь знать, где тебя по ночам искать, — согласился отец.

— Ой, спасибо, дядечка… Еще раз спасибо, — сказа Люба, наклонилась, взглянула на отца. — Я вам два раза сказа спасибо, а дальше не знаю, как уже надо благодарить…

— Спасибо, доченька, и тебе и за землянику, и за то, что пришла к нам, — сердечно сказал отец.

А Люба радостно посмотрела на меня и впервые улыбнулась в нашем доме, и улыбнулись все ее надувшиеся пуговицы…

В эту ночь я во всех снах плыл на лодке — плыл по воде, по росе, по траве и даже по чьей-то конопле, которая стояла, как Дунай. И из полузабытья тоже выплывал, будто на лодке.

Еще не размыкая глаз, я всем телом ощущаю согласие в нашей хате, слышу, как приятно воркует, обвивается вокруг маминого голос отца, как по-молодецки выводит «го-го» огонь в печи, как ужом шипит на него кипяток, как ароматно мотается по полу полынный веник. И в моих ушах аж зазвучали-затанцевали свадебные песни: