Анатолий Курчаткин - Повести и рассказы

Рузов взял такси, и они с Гольцевым поехали к нему домой. В небольшой тесной квартире жили пятеро: сам Рузов, жена его, сыновья и теща. Рузов положил в портфель полотенце, мыло, зубную щетку, сунул какую-то папку и сказал:

— Пойдем.

Такси у подъезда послушно выстукивало счетчиком.

Дома Гольцев отыскал чистый блокнот — блокноты лежали почему-то в старой папке, в которой хранились его рассказы, еще институтские, давно забытые, пожелтевшие, — подхватил всегда стоявший наготове дорожный свой портфель и подмигнул Рузову: «Ну, давай…» Времени до поезда оставалось уже в обрез.

Но все же по пути на вокзал Гольцев зашел в парикмахерскую. Гардеробщица посмотрела на него, пробормотала что-то еле слышно и отвернулась. Вышла Гора. Белый халат, туго стянутый в талии, очень шел ей, делал ее холодной, недоступной и торжественной.

— Приве-ет, — сказала она, улыбаясь. — Прощаться зашел?

Она прижалась к нему; парикмахерская закрывалась, в вестибюле никого не было, и Гольцев обнял ее за плечи.

— Уезжаешь, значит. Броса-аешь…

Еще три дня назад они были незнакомы, но это не имело для нее никакого значения. Как она сказала! Уезжаешь, значит. Броса-аешь…

— В субботу приеду.

— Я жду. — Она подставила для поцелуя щеку.

Гольцев поцеловал ее и, целуя, видел ее улыбающийся, хитро прищуренный глаз с большим, расширившимся в искусственном свете ламп зрачком.

Место в гостинице было заказано. Гольцев оформил документы, и сонная дежурная, шаркая шлепанцами, провела его в маленькую чистенькую комнату с кроватью, тумбочкой, двумя стульями и огромным, в полстены, шкафом.

Гольцев повесил в него плащ, затолкал под кровать портфель и, закрыв комнату, спустился на улицу.

Город был по-утреннему тих и сонен. Дребезжа разбитыми дверцами, пропылил разболтанный автобус и утих за поворотом. Гольцев пошел ему вслед — улица, взбежав на гору, обрывалась, внизу, по склону горы, теснились, краснея железными крышами, дощатые индивидуальные дома, а ниже их гладко и студено лежало белое, как алюминий, озеро. Далеко за озером, в прозрачной, рыжей от солнца дымке синели, сливаясь в плотную каменную глыбу, заводские корпуса, трубы стояли густым лесом черных столбов, и с плотины, лежавшей там же, внизу, под горой, доносился грохот падающей воды.

— Юра? — сказали тихо и неуверенно за спиной. Гольцев обернулся.

Перед ним стоял маленький худой человек в синем, аккуратно поглаженном, но дешевом, и от этой аккуратности казавшемся еще более дешевым, костюме. Пиджак с тверденько стоявшими, словно накрахмаленными, лацканами был расстегнут, над брюками пузырем нависала белая поплиновая рубашка.

— А ведь Королев, — сказал Гольцев. Он сунул руки в карманы и качнулся на носках. — Скажите на милость! Какими судьбами?

Королев засмеялся.

— А мне вчера звонят из райкома, говорят: мы вот тут номер заказывали… Ну, а я при чем, спрашиваю? Да другу твоему, говорят, Гольцеву.

Гольцев шагнул к Королеву, и они обнялись. И, сжимая худые его, жидкие плечи, Гольцев захлебнулся от нежности к Королеву, от теплого братского чувства к нему, от счастья сжимать эти проступающие костями из-под костюма плечи и тыкаться подбородком в торчащие во все стороны светлые, желтые, как солома, волосы…

Наконец он отвел Королева от себя и, снова сунув руки в карманы, посмотрел на него:

— Ну что, все здесь сидишь?

— Все здесь, — сказал Королев. Он зажмурил на мгновение глаза и засмеялся. — Сколько мы с тобой… Годика два ведь, а?

— Два, Леша, два.

— Елки зеленые, два… — сказал Королев, опять зажмурился на мгновение и покачал головой. — Не женился?

— Нет. Не женился.

— А я вот, Юра… Год как…

Гольцев хлопнул его по плечу:

— Покажешь.

— С удовольствием. Командировку тебе все равно где отмечать?

— Да лишь бы печать была.

— Пойдем, я отмечу. — Королев тронул Гольцева за локоть и повел к небольшому, одноэтажному домику редакции.

Он сходил за печатью и притиснул ее к командировочному бланку Гольцева.

— И на убытие сразу, — попросил Гольцев. — Чтобы уж потом не суетиться.

В дверь постучали.

— Главный пришел. Зайди к нему, — сказал за спиной Гольцева женский голос.

Королев вышел. Гольцев сунул руки под мышки и прошелся по комнате.

Что-то изменилось в Королеве за эти два года. Каким-то не таким он стал… Весь напряжен — как натянутая струна, тронь — кажется, зазвенит.

Дверь открылась. Держа толстую канцелярскую папку перед грудью, вошел Королев.