Александр Розен - Почти вся жизнь

Старый садик по другую сторону улицы, заключенный в три брандмауэра и с клумбой посредине. Крашеные скамейки. Деревянная беседка. Как мало меняются сады! Вот здесь, в этой самой беседке, он сказал хорошенькой табельщице, что любит ее. Здесь Леночка гуляла с сыном, и Федор Васильевич сердился: комаров много! Но Леночка все-таки ходила сюда: хотелось встретить мужа с работы, хотелось погордиться сыном. С тех пор сколько лет прошло, а садик все тот же. Беседка, конечно, новая, но все такая же нелепая.

Как и предполагал Федор Васильевич, Бородин оказался терпеливым и внимательным слушателем. Он не стал утешать, да и вообще не было лишних слов.

— Случись это со мной, я бы тоже переживал. Ты думаешь, мой Виктор ровно шел? Детей растить — это знаешь!.. У тебя — один, а у меня — трое, и у каждого характер. Сколько Игорю?

— Девятнадцать.

— Мальчик! Он у тебя еще корью похворает. Моему младшему двадцать пять. Мы с Верой рано поженились.

— Мы тоже, — сказал Федор Васильевич.

— Да, я помню, помню…

— Не знаю, что и делать. Прямо руки опустились.

— Ну вот еще! Это на тебя не похоже. Ты вот представь себе: Виктору только-только шестнадцать минуло, и вдруг является домой пьяный. Ну как, нравится? Что называется, «в дым». С получением паспорта, а?

— Сравниваешь! Да я бы даже предпочел, чтобы он все это совершил в пьяном виде. А тут ведь что? Сознательное уничтожение колхозного добра.

— Ну, положим, картошку уже откопали, ничего с ней не сделается, — сказал Бородин. Ему хотелось вывести товарища из мрачного плена одних и тех же мыслей.

— Не могу поверить, что это сделал мой Игорь! Ты говоришь — картошка, а я думаю — хлеб. Сколько мы вытерпели с этим в войну, над каждым куском дрожали. Не Игорь, конечно…

— А на мой взгляд, пора подумать о том, что будет дальше с парнем.

— Да, да, конечно! — встрепенулся Федор Васильевич. — Я об этом и хотел с тобой посоветоваться. Так что, целина?

— По-моему, отпадает. Я об этом сразу подумал. Нет, целина в этом случае выглядит как наказание. А какое же это наказание? Наказан он будет достаточно: исключение из комсомола, из университета. Да и самое ожидание комсомольского собрания — ты говоришь, еще целая декада, — это, брат, тоже наказание тяжелое, может быть даже самое тяжелое. Нет, по-моему, держать поближе к себе, сейчас во всяком случае. Я бы сказал, к нам на завод, Федя, а?

У Бородина по-молодому заблестели глаза, и он с ожиданием взглянул на товарища.

— К нам на завод? — переспросил Федор Васильевич. У него тоже блестели глаза. — К станку?

— Ну да, да! Втянется, потом в вечерний. Что?

— Об этом я и думать не хочу!

— Почему? И об этом надо думать. Может быть, не Игорю, но тебе надо об этом думать. Он ведь, кажется, способный?

— Так захвалили на курсе, что дальше некуда. Феномен!

— Это у нас запросто. Сами закружат голову, а потом, когда схватятся, — поздно.

— Ты прав, совершенно прав.

— Девятнадцатилетний гений!.. — улыбнулся Бородин.

— Да, да, — подтвердил Федор Васильевич. Ему было приятно, что его мысли разделяет такой положительный человек, как Бородин. — Ты понимаешь, учись он в строительном, — пожалуйста, весь первый год на стройке, в технологическом, — там завод. Да какой хочешь возьми, хоть текстильный, а ведь здесь, понимаешь, чистая наука, математика.

— Ничего, ничего, в здоровом рабочем коллективе ты его и не узнаешь, — сказал Бородин, радуясь, что Федор Васильевич оживился. — Такого, брат, человека сотворим!

— Ох, Яша, так тяжело, ты даже не представляешь, — сказал Федор Васильевич, чувствуя, что тяжесть на сердце словно куда-то уходит. — Понимаешь, как снег на голову. Парень вроде неплохой. Не легкомысленный. И насчет девушек — ни-ни… так только, по-товарищески. На нашей лестнице живет одна, Любой зовут, ну, ходят в кино, в театр. А ведь он внешне видный. В Лену. Косточка тонкая. Но не слабенький. С ним, знаешь, не борись. Тур де бра — и будь здоров. А уж как мы его ждали! Ты, наверно, не в курсе, а нам с Леной страшно не везло. Поженились в тридцать третьем, Игорь родился только в сороковом. Чувствуешь?

— Да, я что-то слышал, — сказал Бородин, морща лоб. — Ведь у вас еще до Игоря был ребенок?

— Был… Девочка. Тяжело вспоминать, Яша. Я ее даже не видел.

— При рождении умерла?

— В том-то и дело, что нет. Жила больше месяца. Там, понимаешь, в больнице. Просто родилась очень слабой. Двух кило не было. Я тогда и не знал, что много и что мало. Родилась девочка, и все. Цветы послал. А в ответ такую записку получил… Матери это все иначе, чем наш брат, переживают. Но думал: вытянет. И вот началось: восемьдесят граммов прибавит, восемьдесят граммов потеряет. Сколько я книг по этому вопросу перечитал! Каждый день с завода в родилку. Там меня все няньки знали. Когда я Лену оттуда забирал, так они все внизу собрались, и в голос… Маленькая, жалкая, а в глаза посмотришь — только усталость. Безмерная, понимаешь, усталость.