Феоктист Березовский - Бабьи тропы

— Слышь, Митревна?.. Параська-то распросталась.

— Кого ей бог дал?

— Парнишку родила… Сказывают, вылитый Павлушка Ширяев.

— Ишь ведь что!.. Марье-то Ширяевой, поди, стыдоба.

— И не говори, девонька… Осрамила, потаскуха…

При встречах с Оленой бабы притворно печалились, не удерживаясь от того, чтобы не кольнуть:

— Слыхала я, Оленушка… Слыхала!.. Опаскудила тебя доченька-то…

Олена растерянно бормотала:

— Ох, горюшко мое… горюшко…

А бабы безжалостно бросали ей:

— Поди, стыдно тебе и в глаза-то людям смотреть…

Из всей деревни только бабка Настасья Ширяева да Маланья Семиколенная жалели Параську и Олену.

Бабка Настасья дня три ходила близ Афониной избенки, подарки под шубой прятала. Укараулила, когда Параська в избе одна осталась, принесла ей яичек десятка два, маслица коровьего с фунтик, пеленки да рубашонки со свивальником, своими руками тайком пошитые.

А вернувшегося с промысла внука встретила строгим укором:

— За что изобидел девку?.. Иди к ней… упади на колени да проси прощения… А после — к матери.

Павлушка пыхтел и молчал.

Словно кипятком обварили слухи Марью. Боялась она, что из-за худой славы не отдадут Валежниковы свою Маринку за Павлушку. Из-под рук уйдет богатая невеста. Потому и швыряла в Павлушку то ухват, то сковородник, крича на сына:

— Мошенник!.. Варнак!.. Стыдобушка моя-а-а… Глаз теперь не покажешь на улицу… из-за тебя, разбойника…

Павлушка по-прежнему отмалчивался. Своих дружков он уверял:

— Истиный бог, брехня!.. Не причинен я…

Парни смеялись:

— Знаем… Не оправдывайся… Кошка виновата, а не ты.

Смеялись и мужики:

— Отлил пулю Павлушка, язви его…

— Лучше некуда!..

Даже ребятишки — и те смеялись над Павлушкой:

— С сыном тебя, Павлуша!

— С новорожденным!..

И над Афоней издевались ребятишки:

— Эй, пастух!.. Говорят, у тебя дочка приблудного родила?

— С внуком тебя, Афоня! С приблудным!..

От стыда и горя Афоня, продав сначала армяк, потом сапоги, три дня беспробудно пьянствовал.

А посеревшая и еще больше постаревшая Олена часами валялась на полатях и обливалась слезами.

Оборвались разговоры о Параське и ее ребенке неожиданно.

На святках заявился с фронта сын старика Лыкова — Фома, которого давно считали погибшим.

Пришел Фома в полном военном обмундировании и при оружии: винтовку принес, два подсумка и две бомбы у пояса.

Только полдня пробыл Фома в Белокудрине, а по дворам уже слух пошел, что в России новая власть объявилась, которая все права мужикам предоставляет и полную свободу дает, а господ отменяет. Говорили, что Фома привез большие полномочия от этой новой власти.

А Фома в этот же день вечером обежал дворы бывших фронтовиков. Зашел к Ширяевым. Долго сидел у Панфила Комарова, а оттуда забежал к старосте и, не снимая папахи и не перекрестив лба, прямо от порога сказал:

— Завтра к полдню чтобы созвать полный деревенский сход…

— Зачем? — спросил староста.

— Не твоего ума дело! — строго крикнул Фома, стукнув об пол винтовкой. — Раз говорят, значит, созывай…

Валежников покраснел от обиды, но сдержал гнев и спокойно ответил:

— Мне приказывать, Фома Ефимыч, может только законное начальство… от временного правления которое…

— А я от уездного совдепа! — рявкнул Фома. — Будешь саботаж делать… в холодном амбаре насидишься.

Валежников побелел и покорно сказал:

— Хорошо… соберем нето… не сумлевайся… Что лаешься-то?

— Не лаюсь, а приказываю… Понял?

Фома, не простившись, вышел.

От старосты он снова пошел к Панфилу Комарову и долго совещался с собравшимися там бывшими фронтовиками.

А на другой день, к полдню, белокудринцы валом повалили к дому старосты.

На этот раз бабы на сход не пошли. Надоели им бесплодные мужичьи сходы. Да никто из баб и не ждал пользы от новых порядков. Только бабка Настасья Ширяева с нетерпением ждала перемен. Умом-то плохо разбиралась в происходящем, а сердцем чуяла, что поднялась деревня против царя и господ, значит, не утрясется, пока своего не добьется. Знала, что много мужиков по Сибири живет и много горя и обид накопилось у них. Знала, что будут мужики булгачить до тех пор, пока все горе и все обиды смыкают.

Ворошила старую память и вспоминала города, через которые проходила в молодости на богомолье. И там много видела обид и злобы — против царя и против чиновников. Значит, и там будут колобродить до тех пор, пока все перевернут. А коли мужики добьются лучшего, значит, и бабья жизнь будет полегче. Вспоминая бабью жизнь, по-прежнему горюнилась бабка Настасья из-за Параськи и бранила в уме Павлушку озорного. Ведь сколько надежд возлагала на внучонка смышленого. Все думала, что не такой будет, как все парни деревенские. А он что натворил? Опозорил девку и даже думать не хочет о своем ребенке. Бабка Настасья украдкой помогала Параське, чем могла. Но понимала, что не эта помощь нужна Параське в ее бабьей беде. О женитьбе Павлушки на Параське и думать нечего. Что-то другое требуется. А что — опять не могла толком разобраться. Не одна Параська на белом свете с горем мыкалась да слезами умывалась, много было бабьего горя кругом, и слез бабьих — реки бескрайние.