Феоктист Березовский - Бабьи тропы

Побагровевший староста перебил Фому:

— Да мы ведь ничего и не делали… в комитете-то… Что ты лаешься-то? Чем я тебе досадил?..

— Все равно! — оборвал его Фома, взмахивая рукой. — С буржуями соглашались? Против рабочих шли? Значит, против Советской власти шли. Потому и отстраняем вас!..

— Отстранить! — закричали фронтовики. — Отстранить!..

Фома командовал, размахивая руками:

— И Гукова отстранить!.. И Степана Рябцова… потому — пьяница!

— Кто? Я-то пьяница?! — взвизгнул через дверь из кухни Рябцов. — Я пьяница? А твой отец, Фома Ефимыч, тверезый?.. А?.. Тверезый твой отец, Фома Ефимыч? А?

Фома рявкнул:

— Осади старик!.. Я своего отца не выставляю! Пьяницам не место…

— А ты меня поил? — визжал лысенький Рябцов, прорываясь из кухни в комнату. — Ты меня поил, Фома Ефимыч?! А? Поил ты меня?.. Говори!.. Поил?..

— Отстранить! — кричали мужики и отталкивали Рябцова назад, в кухню. — Не лезь, старик!..

— Отстранить!..

— Андрея надо…

— Отстранить!..

Конопатый мужик Юрыгин, вечный должник Рябцова за ханжу, кричал, вступаясь за Рябцова:

— Не трожь старика!.. Тебе говорят, не трожь! В морду дам!

Юрыгина поддержали богачи-кержаки, стоявшие около старосты:

— Нельзя так со старым человеком…

— Что делают!.. Что делают!..

— Гре-ех!

— Нельзя!..

А фронтовики и молодежь свое орали:

— Отстрани-и-ить!

Толпа готова была кинуться в свалку.

Потрясая над головами мужиков кулаками, а голосом покрывая шум, Фома надсадно и зычно загремел:

— Это же полная контра! Кулачье хочет саботаж сделать, товарищи… они срыв нам делают!.. Я прошу к порядку!.. Вот, товарищи… сами видите, что они делают! Нельзя выбирать в Совет богатеев и пьяниц… Советская власть для бедноты существует… и для тех, которые из середних мужиков… Вот!.. Давайте поднимайте руки — кто за кого.

Фома начал называть фамилии из списка, просил поднимать руки.

Дойдя до фамилии мельника Авдея Максимыча, он запнулся. Подумал. Потом заговорил:

— Вот, товарищи… не знаю, как быть с Авдей Максимычем… Хороший человек… ну, все-таки имеет свою мельницу.

— Дозвольте, Фома Ефимыч, сказать! — мягко заговорил мельник.

— Говори, Авдей Максимыч.

— Прошу вас, братцы, — обратился мельник с улыбочкой к окружавшим его мужикам. — Ослобоните старика… Хоть сказано в писании: несть бо власти, аще не от бога… существующие же власти от бога установлены… Посему противящийся власти — противится божию установлению… Но только старый я, братцы… Опять же с ветром дело имею… для общества!.. Ослобоните…

Фома поддержал мельника:

— Правильно, товарищи… Можно уважить Авдей Максимыча — освободить… Пусть мелет зерно новой власти…

— Правильно! — крикнуло несколько голосов. — Уважить старика!..

Фома, обтирая рукавом шинели пот с лица, глядел в бумажку и говорил:

— Вот, товарищи… По большинству голосов выходит… выбраны в Совет граждане Фома Лыков, Панфил Комаров, Маркел Власов, Кузьма Окунев, Андрей Рябцов, Иван Теркин, Федор Глухов. Значит, из списка выключаются, как контра и саботаж… староста Валежников и кулак Гуков и, кроме того, выключается за пьянство Рябцов-старик.

Фома взял со стола свою папаху, надел на черные кудри и торжественно объявил:

— Собрание окончено, товарищи!.. Можете расходиться по домам.

Опять зашарашились и загалдели мужики, теснясь к дверям кухни:

— Вот это дело, мать честна!

— Нашлепали старикам фронтовики!

— Хлобыстнули старичков, Якуня-Ваня!

— А куда же теперь комитет-то?

— А я ж тебе говорил, сукину сыну… а? Говорил?

— Правильно, Егор Лукич: сивому мерину под хвост старый-то комитет.

— Не подкачали белокудринцы!

— Пра-виль-но-о-о!..

А богатеи, выходя с собрания, многозначительно переглядывались и так же многозначительно роняли слова:

— Ладно, посмотрим…

— Поговорим ужо в другой раз…

Окруженный избранными депутатами и фронтовиками, Фома взял из угла винтовку, перекинул ее за плечо и еще раз торжественно крикнул, покрывая галдеж толпы:

— Для организации полной Советской власти… прошу выбранных депутатов… зайти ко мне…

Суматошный был этот год в урмане. События мелькали перед глазами белокудринцев, словно картины во сне. Не успевали мужики к одним порядкам приглядеться, как в деревне новая диковина объявилась.

Сразу после выборов Совета Фома приколотил к углу своей покосившейся избы красный флаг и широкую сосновую доску, на которой Панфил нарисовал: