Феоктист Березовский - Бабьи тропы

— На-ка, мила дочь… Водица-то крешшенская… Перекрестись да и выпей… Ужо полегче будет…

Параська приподняла голову, перекрестилась и жадными глотками выпила воду. Ей показалось, что холодная вода, расходясь освежающей струей по всему телу, потушила пожар разгорающихся болей.

Однако новая схватка повторилась с большей силой.

Параська отчаянно закричала:

— Ма-мень-ка!.. То-ош-но-о!.. Умру-у-у!..

— Не умрешь… терпи… — ворчала Олена.

А бабка-повитуха свое приговаривала:

— Дай бог тошнее… лишь бы поскорее. Дай бог…

В полдень в избу забежал Афоня. Он потоптался под порогом, взглянул на стонущую дочь и снова скрылся за дверью, запустив в избу струю холодного воздуха.

Потом пришли со двора трое ребят.

Олена накормила их и выпроводила обратно на улицу.

Схватки у Параськи то затихали, то вновь вспыхивали. И чем дальше шло время, тем короче были промежутки между схватками и тем сильнее становились боли. Теперь Параська не могла уже понять, в каком месте начинались и где замирали боли. Иногда ей казалось, что в тело впивались тысячи острых и раскаленных иголок, и она отчаянно ревела:

— Ай-ай-ай!.. Маменька!.. Бабушка!.. Помогите!..

Олена по-прежнему ворчала, а бабка крестилась и шептала молитвы.

Короткий зимний день быстро подходил к концу. Солнце склонялось уже к позолоченным вершинам леса.

Надвигались лиловые сумерки. С улицы в избу доносились последние всплески задорного ребячьего смеха.

Олена быстро накормила вернувшихся с улицы ребят и спровадила их на полати спать.

Бабка Митрошиха налила в лохань теплой воды, вынула из своего узелка кусок мыла и долго намыливала и растирала вздувшийся Параськин живот.

Параська стонала, охала, временами вскрикивала.

Пришел Афоня, стал раздеваться.

Митрошиха спросила его:

— Ты что, Афоня, совсем пришел?

— Знамо, совсем, — коротко и сухо ответил Афоня.

Митрошиха ворчливо сказала:

— Пошел бы ты куда нето… Грех мужику торчать при родах… да еще при дочерних…

Афоня вспылил:

— Куда же мне деться, мать честна?.. Не на улице же ночевать? Нету таких людей… И никакого греха нету…

Митрошиха поджала губы, обиженно молвила:

— Мне што… Оставайся… хуже не было бы… Не нами заведено…

— Ладно, — буркнул Афоня и, скинув шинельку и валенки, полез на печь.

Митрошиха еще раз осмотрела и ощупала Параську.

Обращаясь к Олене, сказала:

— Надо мне, Оленушка, домой засветло сбегать… Сноха второй день хворает… За ребятами надо… досмотреть… Да я скорехонько…

Подумав, она спросила Олену:

— Яичек нет у тебя, Оленушка?

Почерневшая, осунувшаяся Олена махнула рукой:

— Какие там яички. Одна курчонка была, да и та осенью сдохла.

Митрошиха быстро накинула на себя шубу и шаль. На ходу еще раз проговорила:

— Не беспокойся, Оленушка. Ко времю вернусь…

Проводив старуху, Олена прошла к столу, села на лавку и задумалась. Смотрела на муки дочери и чувствовала, что растопляется, пропадает злоба к Параське. Жалостью и состраданием наполняется материнское сердце. По изборожденному морщинами лицу покатились крупные слезы.

А Митрошиха бежала уже по деревне и встречным бабам рассказывала:

— У Параськи бабничаю… У Афониной дочки… Бедность несусветная!.. Рубашонки даже нет на родильнице-то… Ничего, видать, не заработаю…

Близ Оводовых встретила бабку Настасью Ширяеву и ей рассказала:

— От Афони бегу. Настасья Петровна… Параська-то рожает… Бабничаю…

— Как она? — участливо спросила бабка Настасья.

Митрошиха склонялась к самому лицу бабки Настасьи и озабоченно зашептала:

— Тяжело. Настасья Петровна, тяжко… Уж и не знаю, разродит ли господь… Как бы не пропала девка-то… Только на господа да на свои руки и уповаю…

Митрошиха махнула рукой:

— Прости Христа ради. Настасья Петровна… Некогда…

И понеслась по улице к своему двору.

Бабка Настасья постояла, посмотрела ей вслед и, вместо того, чтобы идти домой, свернула на тропку, ведущую к гумнам. Шла, опираясь на клюшку, и думала о Параське. Жаль было девку. Злость закипела к внучонку непутевому. Обидно было, что не сумела научить его уму-разуму. Раздумье перекинулось на других баб и девок. Вспомнила и парней других. И всюду видела одно: тысячи девок тянулись и впредь будут без раздумья тянуться к мужской ласке, как ночные мотыльки к огню. И так же, как Параська, будут брошены и растоптаны. Ведь тысячи баб всю жизнь укромно оплакивали судьбу свою. И тысячи девок в кровавых муках и в одиночестве встречали свое материнство.