Николай Евдокимов: У памяти свои законы

В Волге уже не купались — вода загустела, начав холодать. Но Фролов все же рисковал здоровьем и бегал иногда на пустынный берег, нырял в серую, уже мутную реку.

Однажды, искупавшись и одеваясь, он услышал нежное, призывное ржание и замер от знакомости и печали этого лошадиного голоса. И тут же увидел, как вышла из леса каурая кобыла, прошла через луг, высоко поднимая осторожные тонкие ноги, словно брезгливо прикасалась к холодной росистой траве, и исчезла в прибрежных зарослях. Исчезла, и снова Фролов услышал ее ржание, отозвавшееся в его сердце неясным, смутным беспокойством и печалью. Печаль потом ушла от него, а беспокойство осталось, непонятное, ощутимое, как начинающаяся болезнь.

Ни сытость жизни, ни близость к земле, ни услада женского тела не могли утешить это беспокойство, которое вошло в него, как заноза. Поначалу он пытался вытянуть эту занозу, поначалу не хотел пускать в себя то, что минуло, ибо недавнее поселковое прошлое делало его рабом чужой жизни, но заноза все глубже входила в него. Там, в поселке Елкино, осталась слабая сердцем Настя, душу которой обескровила недавняя война. Может, он выдумал Настину тайну? Пусть даже выдумал, но что делать, ежели он осознал свой долг перед слабым человеком, а этот долг не менее важен, чем долг человека перед невспаханной землей.

Глупое, совестливое фроловское сердце, куда-то ты его приведешь?