Николай Евдокимов - У памяти свои законы

И вот сейчас, услышав снова этот трепещущий крик незнакомых птиц, словно возвестивший тогда появление вороного жеребца, Фролов понял, где ему надо искать Солдатку. Не здесь, а там, там, по другую сторону поселка. Там она — он не сомневался.

Распрощавшись с матросом, выпив на посошок последнюю стопку, он отправился в обратную дорогу по хляби и мокряди, охваченный странной дрожью, непонятным каким-то, лихорадочным беспокойством, похожей на пророчество тоской. Он чувствовал, что правильно идет, что ему спешить надо, скорее, быстрее, торопче, будто чей-то призыв толкался ему в сердце. Слава богу, тучи немного разошлись, и сквозь щель между ними, узкую, как замочная скважина, проглядывала бледная луна.

На рассвете он был в поселке, постоял возле склада, покликал на всякий случай Солдатку, но не докликался. Ежели б она вернулась, то бродила бы где-нибудь поблизости, но она не вернулась. Фролов не стал заходить домой. С часок он отдохнул на складе, повесил на воротах объявление «Уехал в район», обмыл сапоги и пошел дальше, туда, где, без сомнения, надеялся найти глупую свою Солдатку.

Предчувствие беды, печаль не оставляли его, он был как в лихорадке. Может быть, лихорадка эта шла от сырого озноба, пропитавшего все его тело, от усталости, а может, и от страха, что случилась с его умной, ласковой, безотказной Солдаткой какая-то беда. И в то же время он понимал, что никакой беды с ней не могло приключиться, что она не впервые уходит из дому и что всякий раз благополучно возвращается, без происшествий.

День поднимался ясный, свежий. В ту скважину меж туч, через которую всю ночь глядела луна, просунулось солнце и раздвинуло тяжелые облака. Стало теплее и спокойнее. Ожили бабочки, зашуршали насекомые, птицы стали перекликаться на разные лады.

К полудню миновав Бредихинский лес, Фролов достиг того места, где явился Солдатке вороной красавчик. Хлеба были сжаты, голое поле щетинилось стерней. Фролов прошел скрозь него, миновал рощицу и увидел внизу деревню. И конный двор он увидел — там за оградой гулял счастливый, самодовольный жеребчик, показывая миру свою красоту и силу. Пар валил из его ноздрей, огонь из очей, пена свисала с горячих губ, он постукивал серебряным копытом о землю, кусал доски забора.

Но Солдатки там не было. «Да, — говорили люди, — прибилась еще позавчора, жеребчик покрыл ее, цельный день потом она толклась здесь, и возле, еще намедни, еще вечерком толклась, и вот, гляди-ка, убёгла куда-то. Бабка Митрофаниха за клюквой ходила, видела сёдня на ранней рани в лесочке, аж возле Скрытни, незнакомую кобылу, по приметам сходную, но далече это».

Далеко не далеко, а идти надо, и Фролов пошел.

Он шел по лесу, звал Солдатку, останавливался, напрягшись, слушая не ушами, а всем телом, не донесется ли знакомое ржание, но ничего не слышал. Он изнемог от голода, усталости, бессонья. И тогда, когда, отчаявшись, решил возвращаться, когда крикнул напоследок безнадежным пустым голосом: «Солдатка!»— неожиданно уловил далекое ржание, опалившее радостью его сердце. «Ах ты, скотина необразованная!» — сказал он и побежал в ту сторону, откуда раздался Солдаткин голос. Потом остановился, и снова крикнул, и опять услышал ее ржание, но уж совсем близко, будто в овражке, за кустами. Она весело ржала, озорно, по-молодому, со счастливой и беззаботной интонацией. Фролов обломал ветку потолще, чтоб проучить старую дуру, чтоб усовестилась она хоть самую малость за то беспокойство, какое доставила ему, и стал продираться сквозь кусты к оврагу. Продрался и увидел ее...

Она лежала на дне оврага в луже крови, с распоротым животом, запрокинув красивую голову на тонкой высокой шее, и радостно смотрела на Фролова застывшими глазами. Еще секунду назад она была жива, но зов фроловский, наверно, уже слышала в памороке, в предсмертном сне. А может, и не слышала, может, при последнем вздохе привиделось ей что-то хорошее, и она радостно заржала и с этой радостью ушла.

Что с ней случилось, Фролов не мог сразу определить. Только позже стало ясно, что нарвалась Солдатка на случайную бомбу, которую сбросил тут в свое время немец и которая тихо лежала с тех пор и ждала так долго Солдатку.

Назад Фролов шел не разбирая дороги, не ощущая окружающего, плелся, будто в бреду. «Глупая ты, глупая, тварь неотесанная, предупреждал ведь тебя», — шептал он, но мысль о том, что ежели б он сразу вспомнил об этом жеребчике, то застал бы Солдатку живой, не давала ему покоя, как неотвязное ощущение своей вины перед нею.