Варлам Шаламов: Колымские рассказы. Стихотворения (сборник)

Твои речи – как олово —
Матерьял для припоя,
Когда сблизятся головы
Над пропавшей тропою,

Когда следу звериному
Доверяться не надо,
Когда горю старинному
Нет конца и преграды.

Твои речи – как требники —
Среди зла и бесчинства,
«Миротворец враждебников
И строитель единства».

Вот две – две капли дождевые,
Добравшиеся до земли,
Как существа вполне живые
Раскатываются в пыли.

И ветер прямо с поднебесья
Бросает ключ от сундука,
Где спрятаны все звуки леса,
Ночная летняя тоска.

Сундук открыт – и вся природа,
Сорвав молчания печать,
Ревет о том, что нет исхода,
И листья пробуют кричать.

Осины, вырванные с мясом,
Ольхи пугливый голосок,
И сосны, стонущие басом,
Клонящиеся на песок…

Но буре мало даже шквала,
Она хватается за скалы —
Хрустит и крошится гранит.
И в ветре слышен звук металла,
Когда он с камнем говорит…

Пусть я, взрослея и старея
В моей стосуточной ночи,
Не мог остола от хорея,
Как ни старался, отличить.

Но иногда оленьи нарты
Сойти, мне кажется, могли
За ученические парты,
За парты на краю земли,

Где я высокую науку
Законов жалости постиг,
Где перелистывали руки
Страницы черных, странных книг.

Людское горе в обнаженье,
Без погремушек и прикрас,
Последнее преображенье,
Однообразнейший рассказ.

Он задан мне таким и на дом.
Я повторяю, я учу.
Когда-нибудь мы сядем рядом —
Я все тебе перешепчу.

Когда, от засухи измучась,
Услышит деревянный дом
Тяжелое дыханье тучи,
Набитой градом и дождем,

Я у окна откину шторы,
Я никого не разбужу.
На ослепительные горы
Глаза сухие прогляжу

На фиолетовые вспышки
Грозы, на ливня серебро,
А если гроз и ливня слишком —
Беру бумагу и перо.

Жизнь другая, жизнь не наша —
Участь мертвеца,
Точно гречневая каша,
Оспины лица.

Синий рот полуоткрытый,
Мутные глаза.
На щеке была забыта —
Высохла слеза.

И на каменной подушке
Стынет голова.

Жмется листьями друг к дружке
Чахлая трава.

Над такою головою,
Над таким лицом —
Ни надзора, ни конвоя
Нет над мертвецом.

И осталось караульных
Нынче только два:
Жесткие кусты – багульник
И разрыв-трава.

Я двигаюсь, как мышь
Летучая, слепая,
Сквозь лес в ночную тишь
Стволов не задевая.

Взята напрасно роль
Такого напряженья,
Где ощущаешь боль
От каждого движенья.

Моей слепой мечте
Защиты и оплоты
Лишь в чувства остроте,
В тревожности полета.

И что переживу,
И в чем еще раскаюсь,
На теплую траву
Устало опускаясь…

Внезапно молкнет птичье пенье,
Все шорохи стихают вдруг.
Зловещей ястребиной тенью
Описывается круг.

Молчанье, взятое аккордом,
И, высунутые из листвы,
Рогатые оленьи морды
И добрые глаза совы.

И предстает передо мною
Веленьем птичьего пера,
Лепной готической стеною
Моя зеленая гора.

И я опять в средневековье
Заоблачных, как церкви, гор,
Чистейшей рыцарскою кровью
Еще не сытых до сих пор.

Моей религии убранство,
Зверье, узорную листву
Все с тем же, с тем же постоянством
Себе на помощь я зову.

Я – актер, а лампа – рампа,
Лапы лиственниц в окне.
Керосиновая лампа
Режет тени на стене.

И, взобравшись мне на плечи,
Легендарный черный кот,
Не имея дара речи,
Умилительно поет.

И без слов мне все понятно
У ночного камелька.
До мучительности внятна
Неразборчивость стиха.

И спасет в метели белой,
Разгулявшейся назло,
Тяжесть кошачьего тела,
Вдохновенное тепло.

Не хватает чего? Не гор ли,
По колено увязших в пески,
Чтобы песней прочистить горло,
Чтобы выговорить стихи?