Иван Свистунов - Все равно будет май

Красочно описал автор сам процесс возлияний:

Сергей Полуяров стишки прочел с чувством, со значительными паузами, без единой запинки. Похоже было, что читает он их не в первый раз. Хотя фамилий посетителей шинкарки автор фельетона не назвал, Карайбог сердился не зря. Заройщики догадывались, что среди клиентуры тети Моти Сема был не последним.

Алексей оправдывался:

— Я сам видел, как у ее крыльца один наш рабочий ничком лежал. Разве хорошо!

Карайбог презрительно усмехнулся:

— Ничком! Не тот пьяный, что ничком падает, а тот пьяный, что навзничь. Понимать надо!

Впрочем, Семен скоро успокоился и, когда Хворостов повез к прессу очередную вагонетку, уже с усмешкой повторил:

— «Выпьет стопку, крепко крякнет и закусит огурцом…» Вот шельмец! Точно подметил, а ведь сам ни разу к Матрене Ивановне не наведался. Что значит писатель!

— А ты ей, Сема, немало получек отнес? — заинтересовался Полуяров. Карайбог только вздохнул:

— Что выпито, того не съешь!

В один из последних дней августа Алексей Хворостов пришел на работу до крайности взволнованный:

— Я, товарищи, к вам с просьбой. Посоветуйте. Горком комсомола дает мне путевку в Москву, на учебу. Как считаете?

Новость неожиданная. Из зароя, из ямы, вдруг берут их товарища и посылают прямо в Москву.

— Где учиться? — первым делом поинтересовался Полуяров.

— На рабфаке. Есть в Москве рабфак искусств. На улице Мясницкой, дом номер двадцать один.

— Рабфак искусств… — значительно протянул Назар. Для него, да и для всех заройщиков, название рабфака прозвучало интригующе. Рабфак искусств! Словно в их яму нежданно залетела яркоперая невиданная птица.

— Не знаю, что делать? Ехать или нет? Петр Петрович, как посоветуешь?

Петрович не спешил с ответом. Отложил в сторону лопату, вытащил кисет. Заройщики молча следили за тем, как Зингер скручивал цигарку, как слюнил бумагу, как доставал из кармана зажигалку. Закурив, Петрович проговорил убежденно:

— Поезжай, Алексей! Поедешь ты не просто в Москву учиться, хотя и это само по себе замечательно. Поедешь на рабфак искусств! Есть в Москве и Большой театр, и университет, и консерватория. Они и раньше там были, до революции, при царе Горохе. И за границей есть театры, университеты, консерватории. А рабфака искусств, думаю, нигде больше во всем мире нет. И никогда не было! Один такой рабфак на всю нашу планету. Как же не ехать туда учиться! А у тебя, Леша, талант. Не будь таланта — не посылали бы. Поезжай. Учись. Станешь рабочим нашим писателем. Напишешь книгу о жизни трудовых людей. Изнутри, а не на вершки глядя.

Слушая Петровича, Полуяров думал: «Это и мои мысли. И я мог бы так сказать Лешке, если бы пораскинул мозгами».

— Валяй, Алексей! — с неожиданным воодушевлением одобрил и Семен Карайбог. — Чем больше рабочего народа за книжку сядет, тем жизнь примерней будет.

Ободренный единодушной поддержкой заройщиков, Хворостов помчался в контору за расчетом. В тот же вечер отправился домой, в Троицкое, сообщить родителям новость. Шагать пришлось всю ночь: как на зло, не было ни одной попутной машины.

Мать только встала и возилась у печки, когда по ступенькам крыльца взбежал Алексей. Неожиданный приход сына напугал ее:

— Что стряслось, дитятко?

Узнав, почему явился сын, расстроилась:

— Как же так! Да в такую даль!

Отец хмурился, пыхтел трубкой, молчал. И мать права, и Алексей прав. Не всю жизнь мокрую глину ворочать. Пора на широкую дорогу выходить — время такое. Но и боязно: Москва все-таки…

Прошло несколько дней. И вот стоит на вокзальном перроне у вагона московского поезда высокий белесый парень в кургузом пиджачке, в синей сатиновой косоворотке с расстегнутым воротом, в мятой кепчонке с пуговицей на макушке. Держит в руках плетеную корзину с висячим замком (замок мать повесила от злых людей), в которой две пары белья, полотенце, завернутый в газету кусок домашнего сала и толстая общая тетрадь в черном дерматиновом переплете. В ней мечты, надежды, радости и горести Алексея Хворостова — его стихи.

Проводить товарища пришли на вокзал заройщики. На прощанье водку не пили (получка давно была), да и не было охоты. Уж больно большое и чистое дело совершалось: ехал в Москву, в столицу, учиться их товарищ. Хотелось сказать ему на прощанье значительные, полновесные, как груженые вагонетки, слова. Такие слова, чтобы помогли на новом пути, поддержали в трудную минуту. Но где их найти!