Иван Свистунов - Все равно будет май

— Воевал Карайбог хорошо. Вся грудь в орденах. Видимо, с Тимофеем Жабровым у него свой личный счет был.

И Полуяров внезапно вспомнил: да ведь жену и сына Алеши Хворостова расстреляли в том карьере на кирпичном! И расстрелял Жабров. Вот то главное, что он предчувствовал, что томило его весь вечер. Значит, и он повинен в смерти родных Алеши. Почему он тогда, в тот осенний вечер, не задержал, не сдал коменданту Жаброва? Ведь догадывался, что Жабров готовится к предательству. Или уж вынуть бы пистолет. Побоялся. Гуманизм! Самосуд! Штрафная! Спросил хрипло:

— Приговор Жаброву уже вынесен?

— Третьего дня в исполнение приведен.

— Расстреляли?

— Повесили. И представляете, в ночь перед приведением в исполнение приговора, когда Президиум Верховного Совета уже отклонил его просьбу о помиловании, он обратился к начальнику тюрьмы. И что попросил! Никогда не угадаете. Нормальному человеку даже вообразить трудно. Попросил, чтобы к нему в камеру женщину привели.

…Сидели молча. Мрачные, уставшие, словно постаревшие. Молча слушали, как стучат колеса, как скрипит вагон тонкими сухими перегородками. Внезапно приподнялась Нонна с широко открытыми испуганными глазами.

— Ты здесь, Сережа? Боже! Мне такой ужасный сон приснился. Дай руку.

Полуяров сел возле Нонны. Та снова опустилась на подушку, прижала к лицу руку мужа. Сергей ощущал теплоту ее дыхания и полуоткрытых губ. Когда Нонна уснула, осторожно убрал руку.

— Славная у вас жена, — шепотом, чтобы не потревожить спящую, проговорил Титарев.

— Как Чехов писал: жена есть жена.

— Не скажите, — покачал головой Титарев. Проговорил с неожиданной грустью: — Только под старость начинаешь по-настоящему ценить хороших и милых женщин. Помните, у Тютчева:

Встал. Потянулся.

— Что-то я совсем раскис. Устал до чертиков. Пора в объятия Морфея. — Раздеваясь, вздыхал: — Нет, уйду в отставку. Ну их подальше, преступников, предателей, подлецов. Пусть кто помоложе с ними возится, а я буду клубнику сажать да внукам сказки рассказывать.

— Надо покурить, — и Полуяров вышел в коридор.

Там было пусто, все двери в купе закрыты, проводницы и те притихли в своем отделении. Темная, беззвездная ночь стремительно проносилась за окном. Полуяров смотрел в темноту, и на душе тоже было темно. В голову лезли невеселые мысли. Много ошибок, оплошностей, глупостей совершил он в жизни. Но все ошибки и промахи отступили назад, стушевались, сникли, уступив место одной главной, самой большой ошибке: Жабров! Глядя в темень ночи, думал с сожалением и упреком: почему они тогда на зарое не догнали Тимошку Жаброва? Почему в ресторане не прислушался к словам официантки, безошибочно определившей, что Жабров враг? Почему на пустынной Паровозной улице он отпустил Жаброва, не задержал? Мог! Должен был! А не сделал, прошел мимо, позволил Жаброву ходить по нашей земле. Почему?

— Да что я в самом деле заладил: почему, почему? — тряхнул головой Полуяров. — Черт с ними, с Жабровым и прочей мразью. Главное мы сделали: победили! Теперь жизнь перевернула страницу, и пусть на ней, новой и чистой, время пишет только светлые строки.

…А тем временем на востоке уже посветлел и стал розовым край неба. Казалось, что поезд мчится, спешит в рассвет. Вереница легких облачков остановилась в набирающем синеву небе, готовясь встретить восход солнца. Так сбегаются легкомысленные поклонницы встречать выход любимого тенора.

Поезд шел среди знаменитых среднерусских садов. И сады цвели. Густо, неистово, к урожаю. И цвет их был розов. Может быть, от первых лучей солнца.