Максимилиан Кравков - Утро большого дня

— А-а, мать, говорят, не робей, здесь опыты строим! Держи веревку! Что за опыты, — батюшка мой, отродясь не слыхала! Но веревку беру и стою смирненько. А они одно: мамаша не дрейфить, стайку сажаем!

Очумели, — кричу, — хозяйство рушить?!

Так куда! Зацепили веревкой столбы и ну, на ворот мотать. В стороночку, мать, говорят, как бы вас не пришибло!

Ухнула стайка, пыль поднялась, собаки залаяли. Батюшка мой! От соседей бегут, а они хохочут!

Вся комната хохотала дружно. Кукушкин утер кулаками глаза.

— Надо же технику двигать! Мы машину придумали лаву сажать...

Звягин вспомнил, что об этой посадке и говорил весь рудник.

— Кушать хозяин зови! — пригласила Катя.

Для Звягина и за столом продолжался чудесный день. Его посадили рядом с Мариной. Он чувствовал теплоту ее плеча и украдкой улыбался девушке.

Обед подавался обильный, жирный и вкусный.

Картофель целой горой, сало толстыми поджаренными ломтями. Искренне огорчалась румяная Катя, когда ее гости переставали есть.

Уже затемно, вместе с Мариной, Звягин вышел из дома. Была тишина и с неба струился тонкий снежок.

— Маринка! — сказал Звягин и взял ее руку, — когда ты будешь моей женой?

— До севера долго! — ответила девушка и засмеялась. — Дождемся переустройства штольни!

После этого и мороз сделался не холодным, и снег показался чище, а огни эстакад напомнили площадь Москвы в Октябрьский праздник.

Возвращался Звягин с восторгом. Так бы и перелетел оставшийся километр!

Думал о квершлаге и представлял его до мелочей, до изгиба стены, до последней крепи.

Загорелось узнать, что прибавилось за дневные часы?

Напевал, перепрыгивал через бревна, так и пришел к шахтному зданию. Пробежал мимо раскомандировки и удивился, даже вернулся взглянуть.

На скамьях дожидались люди. Сидели на лавках, а около них лежали трубы. Медные пузатые басы и крендели волторн, тут же стоял барабан с помятыми тарелками.

— Видали? — подмигнул знакомый шахтер.

— Ничего не пойму!

— Это обычай, когда бригада заключенных одерживает хорошую победу, лагерь посылает им музыку. Так с оркестром до самого лагеря и идут!

— Неужели Хвощ? — возликовал Звягин, — да больше некому! — и бросился вверх переодеваться. Когда в спецовке, с лампой в руках он спустился в коридор, там гудели и суетилась люди.

— Вызывайте Кунцова! — распоряжался Шафтудинов. — Беги к телефону!

Лица у всех были строгие и сердитые. Звягин почувствовал холодок и ноги его отяжелели...

Отправившись за лампой, Хвощ немного остыл от первого впечатления успеха. Но теперь оно проникало глубже, понималось крепче и вся фигура его выражала сейчас торжество. На лице уже не было бледной маски с настороженным и даже зловещим видом. Под ней оказался радостный человек, только очень экзальтированный.

Он шел по квершлагу, не торопясь, с достоинством, подмигивал знакомым шахтерам и гудел любимую нелепую песенку:

Вдруг ему стало жалко, что уже прошел так возвысивший его момент, и он замолчал. Потом свернул в штрек и остановился перед своим гезенком. Прицепил лампочку к борту шахтерки и потянулся рукой к потолку, чтобы отвинтить большую лампу.

Неожиданно в глубине колодца послышался шум и глухой испуганный вскрик.

Всякие виды видывал Хвощ. Он понял одно — в гезенке беда! Какая и с кем — об этом не думал и, как кошка, прыгнул на лестницу.

Сверху она закреплялась скобами. Лестница шатнулась, а Хвощ соскользнул и повис на последней ступеньке над мрачной ямой. Свет его лампы облил белое лицо и кого-то, тянувшего руку.

Вцепившись в трещавшую ступеньку, Хвощ перегнулся, как обезьяна, и тут же учуял запах горящего фитиля. Но выбрал момент и поймал холодную и влажную ладонь...

Когда он и Фролов выбросились из гезенка и откатились от края, внизу загремел удар. Вихрем всклубилась пыль и камни градом осыпали нишу. Первая фраза Фролова была:

— Вот так ударило!

Хвощ ухмыльнулся и ответил в тон:

— Угробил большую лампу!

После этого они посмотрели один на другого и у обоих застучали зубы...

По случайности у Хвоща не потухла лампочка. Он нагнулся и машинально поднял обломок лестницы, вышвырнутой взрывом.

Повертел его, поднес к глазам, оцепенел и выругался тихо и виртуозно. Обломок был свеже надпилен с обеих сторон!

Фролов не понял. Он тормошил Хвоща, пожимал плечами и добивался.