Максимилиан Кравков - Утро большого дня

— Иду!

Пошел и сразу же встретился с Роговицким. Тот шагал с динамитной сумкой и ругательски ругался.

— Что ты, Аммосыч?

— Гезенк надо рвать, а отпальщик больной! Сам иду, а делов по-горло!

— Я свободней, давай отпалю!

— Выручи, Петр Алексеевич!

Роговицкий передал сумку и побежал по своим делам, а Фролов похвалил себя.

— Пришел недаром!

Ниша, где был заложен гезенк, вчера и сегодня далеко светилась своей знаменитой лампой. Теперь там был мрак. Это не удивило Фролова. Когда же из мрака быстро выскользнул человек и скрылся за поворотом, это показалось ему немного странным.

Но голова Фролова кружилась от уймы дела и он не придал этому значения.

Он осветил выходящую из гезенка лестницу, занес над глубиною ногу и стал спускаться, придерживая сумку с динамитом.

Гезенк был десятиметровый. На второй половине пути лестница скрипнула, Фролов ускорил спуск и спрыгнул на дно. В неровном полу круглой каменной ямы он нашел четыре дыры. Подвесил лампу крючком за ступеньку, промерил скважины палочкой и одобрил.

— Хорошо пробурили! На совесть!

И начал зарядку. Опускал динамитный патрон в скважину и запыживал ее сверху комочками мягкой глины. На Березовке еще не вводилось пыльного или газового режима и палили открытым огнем, не опасаясь взрыва метана или угольной пыли. Поэтому под конец из всех четырех запыженных дыр торчали отрезки запальных шнуров. Каждый рассчитанный, в среднем, на две минуты горения.

Фролов любил сам палить. Уважал динамит с его потрясающей силой. Любил мгновения, когда ожидание разрешалось гулким ударом. Таким оглушающе-убедительным и торжественным! И воющий взлет обломков, и почтительную тишину, наступавшую за взрывом.

Сейчас, оставшись один, он настроился по-мальчишески. Приблизил свистящий огонь фитиля и начал играть в чудесную игру:

— Первый... за реконструкцию! — выдумал он, — этот... за звезду над штольней! Этот... за всех товарищей, а четвертый... за Валю!

Валя была хорошенькая мотористка с соседней шахты.

Вспыхнул последний фитиль и Фролов шагнул к лестнице. Взялся за ступеньку и посмотрел через плечо.

Четыре дыры огненно рдели в мраке и сыпали пылью искр.

Фролов засмеялся и полез наверх, сильно подтягиваясь руками. Вдруг ступеньки хряпнули под ногою, лестница затрещала, шатнулась и — ух! Фролов полетел стремглав, стукаясь о стенки...

Ударился боком, потом затылком, перевернулся и вскочил. Лампа погасла и сразу настала сплошная тьма. Рядом, как змеи, шипели шнуры, четыре огненные глаза...

Вскрикнув, Фролов метнулся к подъему. Срывая ногти, вцепился в стену. Стиснув зубы, поднялся на метр и соскользнул обратно.

Дико взглянул на горевшие фитили и схватился за нож. Нагнувшись к земле, обрубил первый шнур. Обжигая пальцы перерезал второй.

Третий уже догорал до уровня скважины. Задыхаясь в дыму, Фролов расковырял забивку из глины и чиркнул ножом по третьему фитилю. Но четвертый ушел в глубину и достать его было нельзя...

Фролов отчаянно посмотрел над собою.

Лестница развалилась снизу. Снова прыжком он попробовал вскинуться до ступеньки, висевшей вверху. Оборвался, громко закричал и прижался спиною к стене.

Время остановилось, и Фролов зажмурился. Необычно яркие и одна за другою бегущие картины появились в его сознании. И была такая. Он на лыжах съезжает с горы и алмазные блесточки светятся в голубом снеге...

— Удивились? — сказала Марина, здороваясь с Звягиным и взглянула на него краешком глаз, шаловливо и нежно.— Здесь я своя!

Вошедшая следом старушка, мать Макара Ивановича, степенно поклонилась Звягину и объяснила:

— Мы ведь тоже с Октябрьской шахты!

Тогда Звягин погрузился в блаженный туман. Всему улыбался и был бесконечно признателен этим хорошим и чутким людям.

Разговор о посадках, о том, как использовать горные тяжести, разумеется, не удался. Звягин попробовал начать про опыты, а все посмотрели на бабушку и засмеялись. Марина звонче других. Звягин смутился, смех усилился и старуха пришла на помощь.

— Надо мною, батюшка, скалятся! — вздохнула она, поджимая сухие губы и кося на сына веселыми глазами, — как старуху в технику вовлекали!

— Бабушка, расскажи! — кинулась обнимать ее Марина.

— Мала беда, — подмигнул Кукушкин, — старый конь борозды не портит!

— Было это в успеньев день, — вспоминала певуче старуха, — вышла я на двор, ничего не пойму — сбесились мои мужики! Сыночек столбы под коровью стаечку подпирает, а этот совсем одурел, каменюги на крышу тащит.