Исаак Гольдберг - Жизнь начинается сегодня

— А ты выдь да объяви, что, мол, врут! Выдь!

Феклин шарахнулся от него. Сверкнул глазами и, сдерживая жгучую ярость, бросил:

— Подыгриваешься?! Выслужиться хочешь? В июды-христопродавцы гнешь?!

Выкрики в бараке меж тем стихли. На табурет, откуда говорили записавшиеся, взгромоздился, сменив Андрея, кто-то другой. Влас ничего не ответил Феклину, отвернулся от него и поглядел на этого нового оратора, который кинул в толпу первые слова своей речи. Кинул — и заставил всех замолчать. Молодое лицо, черные глаза на котором горели остро и насмешливо, поразило Власа. Молодое это лицо влекло к себе и одновременно отталкивало.

— Абрамович... — сказал кто-то рядом с Власом. И Влас понял: еврей.

— Жидка выпустили! — шепнул Феклин, хихикнув. — Главный воротила!..

Но Влас пропустил мимо ушей это замечание. А Абрамович, насмешливо сверкая глазами, рассказывал об ухищрениях классового врага. Он приводил многочисленные примеры вредительства, порчи машин, срыва производства, нападений на ответственных работников, убийств из-за угла партийцев-рабкоров, активистов. От случая на постройке он перешел к международному положению, объяснил толково и понятно притихшему собранию о происках империалистов, стальным кольцом вражды и ненависти окруживших страну советов.

Говорил Абрамович немного по-книжному, пускал изредка не совсем понятные слова, но его понимали. И видать было, что понимали очень хорошо. Потому что слушали его жадно и внимательно.

Жадно, тихо, внимательно, но и изумленно слушал его и Влас. Новые слова доходили до него по-новому остро. Новые мысли рождались в нем от этих слов. От новых мыслей, от новых слов стало ему и тревожно, и тягостно, и боязно. Было странно укладывать в себе такое, казалось бы, несовместимое: несчастный случай на здешней, близкой постройке, и далекая запутанная работа зарубежных врагов, разбившийся рабочий Савостьянов и мировые капиталисты. Подпиленный брус — и непримиримая борьба с советской властью! Но слова, новые слова, шли оттуда, от этого чужого человека с чужими насмешливыми глазами, такие простые и убедительные. Слова впивались в сознание. Они беспокоили, тревожили, жгли.

Конец выступления Абрамовича оборвался в чуткой, тугой тишине. Но эта тишина взорвалась грохотом рукоплесканий. Абрамовичу долго громко и неистово хлопали. Он разжег, взбодрил, напоил движеньем и порывом собравшихся. Из толпы к столу президиума стали выскакивать рабочие, они кричали, размахивали руками.

— Давай резолюцию!.. Поядренней давай!

— Постановить: отыщем гадов! Скрозь землю пройти, да отыскать!

— Давай резолюцию!

Председатель стучал карандашом по столу. Председатель надсажался:

— К порядку. Товарищи, не шумите! Сполняйте порядок!..

Порядок установился только тогда, когда Абрамович снова взял слово и огласил заготовленную им резолюцию.

После собрания Влас столкнулся у выхода с Суслопаровым. Тот взглянул на него, вспомнил что-то и остановился.

— Ага, Медведев! Ты давеча допытывался у меня, откуда это нечистое дело сделалось. Слыхал речи?

— Слыхал.

— Понятно тебе теперь?

— Мало-мало... Но по-совести если сказать, не совсем...

— Ишь какой ты камень! — покачал головою Суслопаров. — Ну, надо будет, коли так, в тебе полное понятие произвести!

Через несколько дней Савельич, проходя мимо Власа, устало и огорченно сказал:

— Паренек-то, Савостьянов-то, помер вчерась!

— Ах, беда! — пожалел Влас. — Ни за что, ни про что ханул человек!

Савельич ничего больше не сказал и прошел дальше. Влас поглядел ему вслед и вздохнул.

Был день отдыха. Власу некуда было себя девать. Он слонялся по бараку и тосковал. Вчера была получка, в кармане лежали деньги. Мгновеньями Власа одолевало желание сходить куда-нибудь в укромное место и залить свое одиночество, свою тоску парой пива или полулитровкой. Но он гнал от себя это искушенье.

Послонявшись так бесцельно некоторое время, он, наконец, надумал сходить на базар.

Весенний день сиял солнечно. Камни мостовой обогревались. В широких улицах бежали и шумели толпы. Громоздко катили грузовики, мягко и неслышно проносились легковые машины. Стекла магазинных витрин сверкали ярко. Голоса и звуки отдавались в прозрачном воздухе гулко и упруго. На перекрестках мальчишки, чистильщики обуви, постукивали щетками и задорно зазывали:

— Почистить! Недорого!... Гривенничек!

Влас шел шумными весенними улицами и глазел по сторонам. Люди проходили мимо него озабоченные, торопливо. У каждого было свое дело, каждый, видимо, знал свое место, свою заботу, свою радость. Влас был одинок здесь, ни одной души знакомой не было у него во всем городе. Ни один из этих прохожих не мог окликнуть его, остановиться и дружески поговорить с ним. Влас вспомнил свою деревню, и грусть сильнее сжала его сердце.