Исаак Гольдберг - Жизнь начинается сегодня

А в конце письма прыгающими, торопливыми и смешными буквами, так, что еле разобрал Влас написанное, Филька прибавил:

«Отсюдова ехать нам не надо. Мы коммунары и нам хорошо. Ты бы сам вернулся».

Власа это письмо из дому расстроило. Он не выдержал и пожаловался соседу по койке, широкобородому старику:

— Совсем свет перевернулся, Савельич! Сопляк у меня мальчишка дома растет, ему бы родителев слушаться да слушаться и смирным быть, а он, гляди, меня лезет учить!

Савельич, щуря насмешливо глаза, расспросил Власа об его деле, об его заботе. Потрогал даже письмо, поглядел на прыгающие, неровные строчки и сыпнул мелким необидным смешком:

— Учит? Тринадцать ему, сказываешь, парню-то? во-о. Ну до чего народ умнеть зачал?

— Умнее некуда! — обиделся Влас. — Щенята супротив отцов ползут!

— Не щенята! Нет! — вспыхнул веселым оживлением Савельич, и лицо его запылало. — Ребятенки! Мальчишечки! Семя родное! Ты поднимаешь ли, дорогой мой, как фрукта растет? Не понимаешь, сибирский ты, тутошний. Фрукта тут нету. А фрукта, скажем, яблок, растет так: чем-доле уход, тем плоды лучше. Возьмешь семя от хорошего яблока, а она потом тако деревцо даст, лучше матошного! А деревцо, в силу войдя, плод понесет замечательный... Вот и тут, с ребятами. Они ноне не так, как мы взростали, тянутся. Замечательно!..

— Тебе замечательно! — укорил Влас. — У тебя, поди, балованных да супротивных ребят нету, вот тебе и весело!

— У меня?.. — Савельич сразу потушил пыланье свое. Потускнел, спрятал на мгновенье глаза. — У меня, дорогой мой, ребят, действительно теперь нету. Были, слов нету, были. Но померши. Двое.

Влас с сожалением поглядел на широкобородого и примирительно заметил:

— То-то!

— Что «то-то»? — вспыхнул тот. — Думаешь, не могу я в этаком деле правильного понятия поиметь? Ошибка, дружок, вернейшая ошибка! Прямо тебе говорю: дети нонче, без смеху и изгальства сказать, умнее коих отцов растут!

— Загнул!

— Умнее!..

Савельич разгорелся, а с ближайших коек стали подходить любопытные. Стали прислушиваться к спору.

— Об чем толкуете?

— Пошто крику много, драки нет!

— Об детях спорим...

В спор о детях ввязалось несколько человек. Влас приободрился, он надеялся, что в этом споре поддержат его, а не Савельича. Но никто не пришел ему на помощь, никто его не поддержал. Все встали на сторону Савельича. И это было уже не впервые.

Не впервые почувствовал себя Влас здесь среди таких же, как и он сам, простых и трудящихся людей, немного чужим и непонятым. От этого обида вползла в него. Внутренно оправдываясь сам пред собою, он с горечью сообразил, что вокруг него собралась тут непонимающие, отбившиеся от настоящей жизни, от настоящего становления жизни люди.

— Я об своем деле свое понятие имею! — вспыхнул он, обрывая спор. — Меня не переспоришь!

— Оно и худо, дорогой мой! Очень худо этак-то! — покачал головою Савельич.

— Шибко худо!

Влас сжался, замолчал и замкнулся в себе.

И вскоре после этого написал и послал Марье и детям гневное письмо.

Два письма сразу, одно за другим получила Марья от мужа. Два письма и не могла сообразить, какое послано раньше, какое позже. Чисел на письмах не было, по почтовым штемпелям тоже никто ничего не мог разобрать. А письма были разные, одно опрокидывающее другое. В одном Влас ругался и грозил добыть семью и расправиться с озорником Филькой, который срамит его своими поступками; в другом же с тревогой и недоуменьем жаловался на злых людей, на то, что нонче ничего путем не поймешь: всю жизнь, к примеру, считаешь человека честным и богобоязненным, и вдруг повернется так, что сразу всякая нечисть на нем наружу выползет. И смутно, неясно и путанно поминал про Никанора.

— Ничего не пойму, ребята! — обеспокоилась Марья.

Ребята тоже ничего не понимали и ничем не могли помочь матери. Да ребятам и некогда, недосужно было раздумывать об отцовских прихотях и загадках. У них налаживались и завязывались свои дела. Зинаида поступила в комсомол, и ее помимо производственной работы по коммуне загрузили всякой общественной работой. Филька все свободное время орудовал возле тракториста. Он терся у машин, всматривался, расспрашивал, упрашивал, чтоб ему позволили сесть за руль, помогал чистить, собирать и разбирать трактор, — учился жадно, неотрывно. И, возвращаясь вечером домой, вымазанный в масле, испачканный в копоти и саже, приносил с собою едкий керосинный дух.