Борис Микулич - Стойкость

— Что с вами?

Она смотрела на него широко раскрытыми доверчивы­ми глазами. Она как бы проверяла Кравченко. Он так же прямо посмотрел на нее.

— Я пришла сказать, товарищ Кравченко, что инже­нер Бердников... это... это полковник Масловский!

Кравченко сделал шаг к ней.

— Вы понимаете, меня пригласили на экспертизу — он прикинулся больным,— и я узнала его.

— А где вы встречались с ним прежде? — чувствуя, что волнуется, спросил Кравчепко.

Неерзон опустилась на стул и тихо ответила:

— Это было давно... в Крушноярске, на квартире моего отца, доктора Неерзона.

— Доктора Неерзона... — в унисон ей повторил он.

— Город заняли отряды генерала Белова. Однажды вечером к нам пришли двое военных. Один из них был Масловский. Он очень переменился с той поры, но я узна­ла его по одной маленькой подробности. А второй...

— Второй?

— Я не помню его фамилии... Только помню... Я, знае­те, была наивной девчонкой, едва гимназию окончила... Мне этот второй военный очень нравился.

В эту минуту дверь отворилась и с виноватым выраже­нием на лице вошел Славка. Золотистые волосы, тонкие черты лица мальчугана, глубокие и не по-детски лукавые глаза — все это Неерзон видела сейчас как бы впервые. Она перевела удивленный взгляд на Кравченко и почему-то виновато сказала:

— Это не ваш сын!

Кравченко встрепенулся, решительно подошел к Славке.

— Что тебе нужно?

Мальчуган покраснел и опустил глаза. Длинные ресни­цы вздрагивали. Он просительным тоном сказал:

— Я хотел... я хотел послушать тетю, она рассказы­вает интересное.

— Иди, тетя расскажет потом тебе... Иди...

Славка неохотно повернулся и вышел. Кравченко взглянул на Екатерину Неерзон и улыбнулся ей широкой открытой улыбкой.

— Вторым был Станислав Юткевич, отец этого маль­чика. Так мы с вами — земляки?

— Получается, что земляки.

Кравченко засмеялся. Он пожал Неерзон руку и по-товарищески заметил:

— Не удивляйтесь. В жизни бывают странные, но вместе с тем и самые обыкновенные вещи. Это был мой товарищ, а потом он стал товарищем Масловского. И моим врагом. И радостно мне, дорогой доктор, что мы все же скрутили их, наконец скрутили!

И он энергичным жестом разрубил воздух.

...А жизнь на комбинате била ключом. Домны давали очередную плавку. Аммонал рвал руду. Сигнальные гуд­ки врывались в симфонию привычного гула стройки. Фей­ерверки электросварок взлетали в воздух и рассыпались букетами искр. Над батареей коксохима поднималась раз­ноцветная дымовая завеса. То гасли, то вновь загорались огни на горе. Откуда-то из-за бараков неслась песня. Вы­водил мелодию тенор. Веселую, молодую, раздольную. Звуки вокзала вторили песне октавой ниже.

Кравченко набирает полную грудь воздуха. Он слуша­ет вечернюю музыку земли и, как тонкий знаток ее, от­личает одну мелодию от другой, одну тему от иных. Он улыбается. Он напружинил мышцы рук, ощущая силу в них. Он словно изготовился для удара по своему невиди­мому противнику, для сильного и уничтожающего удара.

1932-1934 гг.

Перевод Бориса Бурьяна.