Альберт Гурулев - Осенний светлый день

Только рукой махнет Григорий на такие слова:

— Известное дело, надо.

Каждую осень уходит Григорий знакомыми тропами на Илим искать дымчатую белку, искристого соболя, в бродячей и вольной жизни забывая на два месяца о надоевшей дороге между водокачкой и окраинными домами поселка. В тайге свежие, хрустящие морозом утренники. Обжигающий чай на привале. И даже едкий дым каменки кажется сейчас Григорию необыкновенным и вкусным. Но будет ли нынче все это? На Илиме, где стоит его зимовье, горит тайга, огонь выживает зверя и птицу.

…Вянет в огородах картофельная ботва, никнут листья березы и черемухи, бьет в окно ошалевший жук. Жарко. Воздух душный и вязкий. Солнце масляным пятном проступило сквозь серую муть.

Ругают бабы Григория.

Но однажды на северо-западе в глубокой и узкой долине небо стало гуще, темнее.

— Дым, — вслух думает Григорий, — близко совсем. А может, облака?

Около быковского дома остановил машину. На вросшей в землю лавочке — дед Илья.

— Как дела, дед?

— А какие теперь наши дела? Сиди на лавочке, и все тут. Ноги вот ломит.

— Да ну-у? — Григорий гонит с лица неуместную улыбку, но ничего не может поделать. — Погода меняется? — И вылазит из кабины.

— Уже переменилась… У меня ведь в ногах рана. Это мы стояли тогда…

— Что, дед, дождь будет?

— Я тебе не бог, — сердится Илья.

А с северо-запада, из долины, напирая друг на друга, молча ползут большие, черные снизу тучи. Шелохнулась листва на черемушнике и снова поникла. Но вот где-то далеко тучам стало тесно, стукнулись они и высекли искру. Утробно, глухо заворчал гром, ожили и затрепетали листья. А тучи — вот они, над головой. Потянулись к земле косые линии, и громыхало уже непрерывно. Крупные капли ударили по жестким лопухам, по звонким навесам и крышам, в пыль дороги. Потемнели заплоты, умылись оконные стекла, яро закипела вода в залитых водой кадушках.

Григорий стоит под дождем без фуражки. Светлые волосы прядками прилипли ко лбу. Он чувствует, как прохладные струйки бегут за ворот, и жмурится от удовольствия.

К вечеру отгромыхало, но дождь все идет и идет. Небо — в обложных тучах, без просвета. Теперь не пронесет, надолго зарядило.

Спать Григорий устроился в сенях. Он лежит в темноте с открытыми глазами. Под шум дождя хорошо думается… Завтра воды поселку надо мало, и он, Григорий, быстро управится. Надо бы начать вырезать новые деревянные ножны или делать ложе для ружья — ружье старенькое, но хорошо бьет и бросать его жалко. Он видит зимовьюшку в верховьях Илима, след на снежной пороше, белку на вершине кедра.

Засыпает под утро, но спит чутко, вполглаза, как у таежного костра.

Легким сном полетели для Григория дни.

В солнечных бликах листопада, серебряном звоне первых льдинок, в шорохе увядших трав началась осень. После первого снега Ванька Прохоров дал лошадь, и теперь в зимовье у Григория есть все.

…Прошедшую ночь Григорий провел уже на Илиме, в зимовье. Утром встал до света. Сварил кусок мяса и не спеша жевал, поглядывая на оконце, за которым над вершинами блекли звезды. Когда рассвело, опоясался брезентовым ремнем с подвешенным к нему широким ножом, забросил на спину видавший виды рюкзак, приготовленный с вечера — на случай, если придется заночевать у костра, подпер дверь избушки колом и пошел вдоль хребта. Пестря сразу же нырнул в кустарник. Но Григорий постоянно чувствует, что он где-то рядом, и идет, не оглядываясь.

На приметном месте, там, где заросший баданом спуск переходит в кручу, остановился. Место здесь веселое, светлое. Прямо перед глазами, в тонких прозрачно-желтых чешуйках стволы мачтовых сосен. Такие они лишь около вершины: ниже, где тень, сосны покрыты мощной и темной корой: издали не отличишь сосну от лиственницы. Дальше, за редкими соснами, — островерхие ели. За ними — узкая полоса речки, холодной и быстрой. Любит Григорий это высокое место.

Где-то взлаял Пестря. Его лай заглушил для Григория другие звуки. Тело стало послушным и легким. Нет ни прошлого, ни будущего — осталось мгновение. Оно выросло до огромных размеров и заслонило собою мир. Билось сердце, подчиняясь этому мгновению, четко и чисто; глаза видели необыкновенно ясно. И была радость, первобытная, чистая радость, рвущаяся из груди. Григорий снял с плеча ружье и быстро пошел на призывный голос.

Настасье уж какой день неможется. Сегодня прибегала фельдшерица Валя, градусник ставила, расспрашивала, что где болит. Дала горьких порошков. «Пейте, — говорит, — тетка Настасья. А я к вам еще загляну».