Альберт Гурулев - Осенний светлый день

…Вечером из конторы Валя-фельдшерица в соседнее село, в больницу звонит.

— Марья Андреевна… Да Валя это… — голос ее плачет. — Больной худо моей. Что? Ну да! Приезжайте, скорее…

А Настасья… Настасья снова в лесу. Ель выбирает. Вместе с Алексеем. Алексей в мягких ичигах, красной рубашке, молодой и улыбчивый. Настасья тоже молода. Но чудное дело: идет она, а трава под ее шагами не мнется.

Сказ этот был удивительным, раскрашенным радугой волшебных снов детства. А было сказано: есть за тридевять земель, далеко на Севере, за Полярным кругом, в тундре, в устье реки Индигирки осколочек давней, то ли шестнадцатого, то ли семнадцатого века Руси. Живут там что ни на есть самые настоящие русские, живут уже давно, чуть ли не четыре века, и говорят на том языке, на каком говорили их пращуры, покидая Русь, оставив тот язык почти без изменения. И если хочешь послушать, как баяли русичи, еще только что устремившиеся своими помыслами за Камень, то поспеши: наше торопливое время и наш нивелированный быт скоро перетрут и этот древний осколок.

Не поверилось сразу, слишком отвыкла душа от чудес, но заныла от потаенной радости: ну а вдруг все-таки… Эдакая маленькая Земля Санникова среди бескрайних и пустынных просторов Севера. Спряталась, затихла за хребтами, за марями, за вьюгами, за морозами, за ледяной полярной тьмой. Да так и дожила до наших дней.

Только откуда бы, казалось, взяться давней Руси на таинственной Индигирке? Хотя как откуда? Стоит только вспомнить, с какой жаждой жизни и нового шли русские в неведомые края, как за каждым поворотом реки, за каждым новым хребтом ожидали встретить землицу богатую, вольную, справедливую: без бояр, без опричников, без тягот подневоли.

И объяснение, тут же сочиненное на скорую руку, нашлось. Вполне могло быть так. Бежали по полуночному неласковому морю русские кочи, правили кормщики встречь утреннему солнцу, искали места, богатые белой полярной лисицей, морским зверем, рыбьим зубом. И находились в пути такие кормные места. Но окоем, из-за которого появлялось солнце, звал к себе, и ватага промышленных людей, вместе с детьми и женками, перемаявшись зиму, снова грузилась на кочи и устремлялась на восток. И так они шли не одно лето.

В устье большой реки остановились. Срубили из плавника избы, срубили церковь, подняли крест и стали жить. Видно, нашли ту землицу, которую искали. Хотя эту землицу и землей-то трудно назвать: голая белая тундра, где и ветру не за что зацепиться, три четверти года скована морозами. А придет короткое несмелое лето — опять же земли мало увидишь. Вокруг вода: реки, озера, болота.

А может, беда заставила остановиться? Налетела черная буря, погубила кочи, отрезала все пути по морю. Хочешь — живи, где судьба жить тебе выпала, а не хочешь — ложись да помирай, если не вынесет душа тоски по родным местам.

И назвали то поселение, не мудрствуя лукаво, Русским Устьем.

Николай Габышев, якутский писатель, рассказавший эту историю, щурил светлые, с голубизной, глаза и говорил, пряча улыбку:

— Я в тех местах учительствовал после войны. Интересный там народ. Наособицу. Свой быт, свой уклад. Свои сказки. Кое-какие сказки я записал… А язык… Для непривычного уха непонятный язык. — И, уже не сдерживая улыбку, добавил: — Очень мне интересно послушать, как вы — русскоустьинец и ты — оба русские, будете понимать друг друга. Приезжай. И Валентина Григорьевича зови. Ему интересно будет.

Распутину, конечно, было интересно. О Русском Устье он слышал, читал даже, но, привыкший все делать не спеша и обстоятельно, сказал:

— Нынче вряд ли удастся поехать. Со временем ничего не получится. А вот на будущее стоит подумать.

Встреча эта с Николаем Алексеевичем была эдак года три назад, и хотя Русское Устье и влекло к себе своей сказочностью и возможностью чуть заглянуть в прошлые века, прикоснуться к своему живому прошлому, к своим корням, но так получалось, что не было попутного ветра в северную сторону, и поездка переносилась на привычное «потом». А Николай Алексеевич нет-нет да и присылал письмо, при случае по-товарищески позванивал по телефону и как бы между делом напоминал, что лучшее время для поездки март — апрель: кончится полярная ночь, улягутся пурги, поутихнут морозы.

— Так, может, в мае еще лучше будет? Теплее.

Может быть, и теплее, да не лучше, оказывается. В мае погода опять дурить начинает. Солнце ходит высоко, с юга лето подступает, а Арктика — непривычна она к теплу. Вот и ярятся ветра, бьют по промерзшей земле, не успевшей еще ощутить и малой толики тепла, снежные заряды.