Анатолий Землянский - Пульс памяти

Отец бежит быстро, так быстро, как только позволяют больные легкие, но вдруг, с ходу, натыкается на что-то неодолимо твердое и, вскинув руки с автоматом чуть вверх, будто от чего-то заслоняется.

И все медленнее делает последние шаги — ему мешает то, что так ошеломляюще и коварно встретилось с его грудью.

Невидимое, но такое сильное оно, это «что-то», эта коварная невидимость.

Из-ног, из рук, из всего тела уходит сила, жадно высасываемая нежданно нахлынувшим туманом. В тумане увязает и все тело, густая, вязкая пелена обволакивает, принимает тело в себя — так мягко проваливается оно куда-то.

И отец уже не чувствует своей встречи с землей, не ощущает удара об нее…

От холмика до холмика чуть больше шага. Строгие ровные промежутки. Преодолевая их, я ловил себя на ощущении, будто таким странным образом измерял землю, по которой ходил отец. И тут же начинал видеть отца с простеньким самодельным саженем в руках.

Длинно и черно уходит в бронзовую даль вспаханное поле, и по нему крайней бороздой, мерно перекидывая рядом с собой сажень, идет отец. Кинет мерку сто раз, остановится, сделает в блокнотике пометку и шагает дальше. И опять остановится через сто саженей… Фигура его делается все меньше, и поднятый клин, там, где движущаяся точка уже еле видна, кажется ниточно узким. А через минуту отец совсем исчезает — борозда уводит его с косогора в низину.

Не так ли он ушел и из жизни?

Поднялся, как на косогор, на горячую волну атаки — и схлынул с нее в межгребневую пустоту, на затиненное дно.

В темень…

До боли осязаемо и зримо я вижу распластанное на земле тело отца.

А рядом — падающий Евгений Капитонов — мой сверстник, мой ровесник.

И еще один падает рядом с ним: тот, что старше и Евгения и моего отца.

И они лежат, распластанные на земле, полпреды трех поколений, никогда не задававшиеся вопросом: «За что?» Они всем своим нутром знали ответ на этот вопрос.

«Может быть… Может быть…»

Что ж, если подобное могло быть, тогда сама по себе исчезает неопределенность…

Мозг пытается не только восстановить неизвестное, — ему важно развенчать и морально обескровить власть неопределенности, питающей сомнение.

Он это сделал.

И хотя я не нашел еще могилу отца, я словно бы ощутил ее близость, ее по-земному живую, сегодняшнюю реальность. Печальную, но возвышенную. Тем более возвышенную, что теперь я искал не просто могилу отца, — теперь, с этой минуты, — я отдавал дань памяти и своему и двум другим поколениям, объединенным — уже навсегда! — величием подвига и трагедией смерти.

И в той же степени — бессмертием.

А еще — вот где это проявилось в полной силе! — удивительной, но закономерной и естественной похожестью судеб.

Прежде всего духовной похожестью. Той, что кровно роднит как незнакомых между собой людей, так и тех, кто ранее знал друг друга.

Читая письма отца из госпиталя — матери, я в первом же из них прочел просьбу:

«Напиши о Саше Гришечкине. Как он? Беспокойно мне что-то. Уцелел ли хлопец?..»

Мать рассказывала…

Саша Гришечкин, соседский сын и мой однокашник, постучал в окно нашего дома утром того дня, когда отец должен был уехать с воинским эшелоном. Окно было приоткрыто, и после стука Саша негромко позвал:

— Дядь Федь, разговор есть.

Отец вышел. Саша огляделся, полушепотом заговорил:

— Дядь Федь, вы пойдете в партизаны?

Отец удивленно пожал плечами. Саша, поняв молчание отца как недоверие, горячо зашептал:

— Да, я знаю, я уверен… Вы еще в революцию были партизаном… И вы пойдете… Я знаю… И я хочу с вами…

Отец серьезно ответил:

— Сашок, сегодня со станции уходит последний эшелон. Мне необходимо уехать с ним.

У Саши навернулись слезы. Он не верил.

Отец вошел в дом и тут же вернулся, показал Саше повестку.

— А что до партизан, — сказал отец, — то думка это добрая. Но с головой все делать надо. С соображением. Понял? Ну, а мы, видать, еще с винтовками, в открытую повоюем. Грудь в грудь. Партизаны партизанами, а солдаты на войне во как нужны…

Он обнял Сашу, провел ладонью по растрепавшимся русым прядям, заглянул в глаза:

— Правильно я говорю?

— Правильно, дядь Федь, — согласился Саша со вздохом…

Так вот: Сашу однажды возили расстреливать. И хотя расстрел этот был ложным, мера жестокости его для Саши оказалась не меньшей. По крайней мере, до той минуты, когда Саша узнал, что остался жив…

В немецкую военную комендатуру поступил на Сашу донос: комсомолец, сын коммуниста, ушедшего с Красной Армией…