Анатолий Землянский - Пульс памяти

И еще… еще…

Никуда вам не деться!

И вот уже слышит Василий не звон церковного колокола, близ Кобрина, а ломкий и удручающе немелодичный лязг разрушаемого металла.

Металл падает с высоты вниз, на кирпичную дорожку, и, трескаясь, разваливается. И никогда уже не стать ему хранителем только что жившего в нем вестьевого голоса.

Металл падает беспомощно, покорно. Большие куски остаются на месте, единой грудой, а маленькие разлетаются в стороны. Но и те и другие уже одинаково мертвы…

Так незадолго до войны прекратили свою жизнь пять колоколов нашей сельской церкви. Приехавшие из города люди кидали их с колокольни наземь, и металл, оставаясь металлом, терял тем не менее свою жизнь. Потому что его жизнью был звон.

Голос.

Забравшись вместе с другими мальцами на церковную ограду, Василий с чисто детским любопытством смотрел на происходящее… Церковь окружали плачущие женщины, воинствующие в проклятиях старики, а всем детям (и ему, Василию, конечно, тоже) было просто интересно. Но едва побитые колокола увезли и народ разошелся, как все сразу забылось.

А теперь вот вспомнилось. От узелка к узелку ниточка увела в детство. Но увидел и услышал памятью Василий не падающие на кирпичную дорожку колокола и не лязг разрушаемого металла. Перед ним с необъяснимой отчетливостью возникли глаза и рот незнакомого нищего, побиравшегося в тот день в нашем селе, и совсем явственно донесся хриплый старческий шепот:

— Что они делают?! Что делают? Онемеет же небо! Небо онемеет!..

Шепот повторялся каждый раз, когда падал, дробясь и дробя под собой кирпич, следующий колокол.

— Онемеет же небо!..

Василию было дивно: как это может онеметь небо? Разве оно говорящее?.. Вечером он спросил у отца, которого днем, когда снимали и сбрасывали колокола, не было дома:

— Пап, небо уже онемело?

— О чем ты, сын? — с испугом и удивлением спросил отец, прикладывая ладонь ко лбу Василия.

— А дед, что милостыню просит, говорил… Когда колокола разбивали…

— А-а… — облегченно протянул отец. — Да нет, сын, небо не онемеет.

Они стояли во дворе, оттуда хорошо были видны купола церкви, и отец, разговаривая с Василием, задумчиво смотрел на них. И тут же переспросил зачем-то:

— Говоришь, нищий так сказал?

— Ага. Глаза у него красные-красные. А рот весь в бороде.

Отец улыбнулся и повторил:

— Небо, сын, не онемеет. Зачем ему неметь?..

«И все же, — думалось Василию, — когда увозили в последний путь Беспальцина, небо было немым. Стучали и скрипели колеса повозки, где-то щелкал кнут пастуха, были слышны удары валька у речки… А небо молчало.

Живет же человек не только землей, земными своими делами да страстями. Небом он живет не менее. Хотя бы уже потому, что предан ему, родному, навеки, как и самой земле-матушке… И пусть не на церквах — пусть в садах или — еще лучше! — на площадях и дорожных перекрестках, высоко вознесенные, звонят по уходящим колокола…»

Мысль оборвалась, и Василий, трудно возвращаясь из неожиданных воспоминаний, подумал уже о другом:

«Занесло же меня, однако… Вон куда вывихрило! Скажи кому — решит, что в поповщину ударился. Стыд!»

Но сам, в самом себе, Василий очень хорошо представлял видневшуюся за окном колоколенку — в звонах. Много-много медно-серебряного росплеска, говорливого и мелодичного. Словно вдруг поднялось вверх раскидистое дерево, ветви и листья которого — звуки, звуки, звуки…

Невидимая крона невидимого дерева…

Чудное подчас рисуется воображению. Говорят, случается это от потери крови…

Островерхов Г. Л., 1905 г. рожд…

Ельмуратов М., 1907 г. рожд…

Ильиченко Игорь И…вич, 1924 г. рожд…

Юдин Иван Ан… (неразборчиво), 1907 г. рожд…

…И опять в память — отцовы письма… Мужская сдержанность и, сквозь боль, вера:

«…А если ж что, так я в каждого с вас верю. Нельзя, чтоб сыны не дорожили тем, за что отцы так трудно, по-смертельному воевали…»

Вдруг нога моя становится на что-то твердое в траве, я наклоняюсь… И не верю своим глазам: передо мною тот, первый из сбитых конским копытом, столбик.

А жестяная табличка?.. Уцелела ли жестяная табличка? Ведь все — в ней! В хранимой ею надписи.

Я поднимаю столбик — это трудно. Что-то, цепляясь за траву, не пускает, будто этот потемневший кусок дерева успел пустить корни. Но я уже догадываюсь, что за траву, разрывая ее, цепляется острыми углами жесть.

Табличка цела!

И опять, как при встрече с первым столбиком, у меня до боли громыхнуло в груди. Я был уверен, что теперь-то в моих руках единственная и едва ли не последняя надежда. И потому мне было боязно поворачивать табличку, я невольно медлил, мне хотелось привести в норму дыхание. Будто оно, став более ровным, могло что-то изменить.