Анатолий Землянский - Пульс памяти

Комендант вызвал старосту, показал ему исписанный химическим карандашом листок, спросил через переводчика:

— Знаешь такого?

— Знаю.

— Смотри…

И написал на бумаге в верхнем углу что-то по-немецки. А внизу, медленно, неуклюже, по-ученически склонив набок голову, вывел по-русски:

«Растрилят».

Арсений Лысенок был старостой не по убеждению. И он никогда не думал, что будет служить у немцев. Лысенок хотел просто отсидеться дома, переждать войну, а уж потом решить, как жить дальше. Когда после убийства партизанами Захара Вовка его вызвали к коменданту и предложили заменить убитого, Лысенок растерялся, хотел попросить денек на раздумье, но вдруг сообразил: и старостой можно служить по-разному, если не будешь забывать, что всякое может быть…

И он согласился. Не выпячивая рвения, он молчаливо делал, что приказывали. А где мог, брал односельчан под защиту, предупреждал об обысках, сборах продовольствия и теплых вещей. Предупреждал так, что все понимали: надо прятать. И прятали. И были благодарны старосте. Хотя он сам участвовал потом в обысках и сборах. И при этом даже покрикивал, хмурился, угрожал. Он знал: его понимают.

А теперь вот — личный приказ Рехтнера, лысеющего, холеного немца с природным скосом подбородка, делавшего все вытянутое лицо коменданта похожим на хоккейную клюшку.

Лысенок смотрел в серые усмешливые глаза Рехтнера и невольно пересчитывал на его мундире пуговицы.

Раз… два… четыре…

Лысенок знал: дело не в пуговицах, дело все-таки в том, что он боится этого проклятого обера. И боится, потому, что не успел еще приглядеться к нему, приноровиться.

До случая с Сашей старосте еще ни разу не приходилось получать приказ о расстреле. Как теперь быть? Лысенок понял сразу: после расстрела Саши прощения ему, старосте, не будет. Если немцы не удержатся, то, расстреляв Сашу, он расстреляет и свое будущее. А если он спасет парня, многое дурное в теперешней его жизни этим покроется. Но спасти мальца надо так, чтобы и самому остаться в живых. Для Рехтнера не составит особых забот еще раз написать по-немецки и по-русски: «Расстрелять».

Пуговиц на мундире коменданта много, и каждая из них как частичка времени, отпущенного старосте на размышление. А все вместе они, кажется Арсению Лысенку, это его собственная жизнь. Вот только не знает он, чему равна каждая пуговица: часу? дню? месяцу?

Раз… три… пять…

Так вот почему он пересчитывает эти дурацкие пуговицы!

Или выигрывает время?

Нет, он бы этого не сказал. Его просто переполнил страх, и надо как-то подавить в себе дрожь, чтобы, сосредоточившись, что-то придумать.

— Ферштейн? — спрашивает Рехтнер. — Или старосте жалко красного выкормыша?

Лысенку кажется, что до него не дошел голос коменданта. Что он услышал лишь переводчика. И понял Лысенок: медлить больше нельзя. А он, пять или шесть раз пересчитав пуговицы, так ничего и не придумал. Поэтому сказал единственное, что, как ему казалось, допустимо было сказать:

— Малец он еще.

— Ну и что? — услышав перевод, раздраженно выкрикнул Рехтнер.

На лбу старосты выступила испарина, он ладонью смахнул ее, пожал плечами и решился еще на одну фразу:

— Может, пока просто попугать хлопца? А уж если что позволит себе… или как… ну тогда и…

— Спектакль? — с тем же раздражением взвизгнул комендант. — Вы староста или антрепренер?

Лысенок никогда не слышал слова «антрепренер», но слово «спектакль» на что-то толкнуло, о чем-то заставило подумать. Он ухватился за него, вспомнив, что Рехтнер любит всякие зрелища, где могли бы проявиться его власть и великодушие. И Арсений Лысенок осмелел.

— А почему бы господину коменданту не посмотреть этот спектакль? Парню наука на всю жизнь, опять же всем другим намек и господину коменданту забава.

Рехтнер выслушал переводчика, пристально, сощурившись, посмотрел на старосту. Потом перевел взгляд на переводчика и опять на старосту. И снова Лысенок стал машинально и безотчетно считать пуговицы на мундире коменданта. Серые глаза Рехтнера сверлили его с любопытством и подозрением. Лысенок чувствовал это, и в него опять, как вода в худую посудину, наползал страх. О чем думает сейчас комендант? Может быть, он уже давно раскусил уловки старосты и теперь устраивает ему проверку? А может, и на него, на старосту, лежит у Рехтнера донос. И вот сейчас Рехтнер встанет из-за стола, хлопнет перчатками по ладони, ехидно улыбнется и скажет: «Хватит, староста. Спектакль окончен. Ты спасаешь красных и потому…»