Анатолий Землянский - Пульс памяти

Имена…

Имена…

Имена…

Имена…

Будет ли среди них ожидаемое, родное? То, которое сразу же отзовется знакомым голосом, заключенным, для того времени, в строки письма:

«…С-под Курска вон как шуганули поганого… Глянь, и дальше несдобровать германцу… И коли живы, дай бог, Федор с Василием, — радуются, знать, как и мы…»

Трава это шуршит или продолжается рассказ Василия?..

…Следующие сутки были временем, которого как бы и не существовало. Немцы уже почти бежали, лишь отдельные группки их пытались то там, то здесь цепляться за каждую складку местности. И во время боя с одной из таких групп, меняя командный пункт, Василий внезапно упал в какой-то обжигающий треск, как в ядовито жалящую траву.

Такой показалась ему встреча с разрывной пулей.

Забытье, приходя и разжимаясь, подавляло все короткие всплески сознания. Санитарный автобус бежал и бежал куда-то, а Василию никак не удавалось выбраться из безвременья. Новый счет секунд, минут, часов и дней жизни начал он лишь после первого переливания крови. В госпитале на станции Алексеевка.

А о том, что соседнюю с ним койку занял Беспальцин, Василий узнал и того позже: Беспальцин был весь в бинтах и несколько дней метался в бреду. В палате раздавались то отрывистые, с горячечными придыханиями артиллерийские команды, то слова из какой-то незнакомой Василию песни («Пойду садами я под окна радости…»), то два женских имени: «Оля… Леночка…»

Лицо Беспальцина то загоралось болезненно тусклым румянцем, то, вконец измученное и осунувшееся, меркло до черноты. Часами он мог лежать молча и неподвижно — и часами же мог биться в агонии. И тогда к нему, Василию, как и ко всем остальным раненым, знал он, возвращалось пережитое в бою. Палату словно бы вздымало незримым взрывом, трясло и покачивало, как в канонаду, и наполняло гарью, металлическим скрежетом, стонами.

Беспальцин так и не победил в этом смертельно трудном поединке со смертью. После одной из самых беспокойных ночей, в продолжение которой Беспальцин почти только пел, в палату пришла тишина.

Василий лежал лицом к окну, за которым виднелись красивые купола и колокольня церкви. Мимо нее, говорил кто-то из давних раненых, увозили умерших. Василий с болью представил себе на этом пути Беспальцина. И почему-то с сожалением подумал, что колокольня церкви мертва. Пусть бы позвонили колокола. Позднее Василий узнал, что церковь эта была построена в честь Чудской победы ратников Александра Невского. И жил, значит, в свое время здесь, над всей округой, звон, славивший спасителей Руси-матушки.

Временами Василию казалось, что он явственно слышит этот звон.

Особенно по утрам, в рассветные часы.

Едва в окне начинало светлеть, как там, за стеклами, в голубоватой текучести неба, возникал ажурный силуэт верха церкви. И проклевывалось тихое, отдаленное вызванивание.

Прибавлялось ясности — нарастали звоны…

Обманность эта, правда, быстро проходила, и колокольня вновь становилась такой, какою она была на самом деле: неподвижной и немой. Единственно, что не менялось и не тускнело в ее облике, — это воздушная замысловатость очертаний, силуэтный рисунок. Им колоколенка и жила. Не успевал Василий, проснувшись утром, открыть глаза, рисунок в прогалине окна тут как тут: игрушечно-четкое, разумно строгое тиснение сини и золота куполов на эфирно-бесплотной вогнутости неба…

«Когда-то, — опять думалось Василию, — с тонкой архитектурной рисунчатостью линий сливались колокольные гроздья звуков, и этой слитостью жило, говорило, виделось, наполнялось все окружающее… Теперь вот молчалива звонница. Только четкие ее контуры за перекрестьем оконной рамы в чем-то говорящи…

В чем-то…

В чем?

В том, что безмолвна колокольня?..»

И вдруг это безмолвие взорвалось. Нежданно, внезапно и вроде бы даже спокойно так взорвалось:

Бом-м…

Удар колокола? Да. Но почему этот звук так неожиданно знаком? В нем даже что-то холодноватое и пугающее… Ах, да: он же оттуда, из прошлого…. Из первого дня войны… Из-под неба, в которое вот так же смотрелась та церковенка… Близ Кобрина…

Бом-м-м…

Колокол качнуло тогда взрывом, и он так символически-тревожно, с такой одухотворенно живой болью отозвался людям, судьбу которых разделял…

Память наша, уже не раз думалось мне, — это нити и ниточки как бы законсервированных похожестей. Разных и всяческих. В одном случае это лица, в другом — переживания, в третьем — события… Несть числа им, этим нитям и ниточкам. И они упрямо крепки. И неотступно цепок перечень узелков, коими унизана даже самая короткая из ниточек. Вы коснулись одного узелка — так вот же рядом еще один. А бок о бок с ним — следующий…