Владимир Жуков - Бронзовый ангел

Секретарь парткома, моложавый генерал, открыл лежавшую на столе коробку папирос, протянул Зуеву:

— Закуривайте.

«Что он тянет?» — подумал Зуев и взял папиросу.

— Ждете, что я скажу, и беспокоитесь? — Серые глаза генерала чуть-чуть усмехались. — А дело у нас действительно неприятное. Лично я против вашего очерка ничего не имею. — Он протянул руку и взял с угла своего просторного стола газету. Зуев понял — номер с его очерком. — Лично мне, — продолжал генерал, — материал понравился. Я вас давно знаю, с войны, вы здорово пишете. Но вот что случилось. Вы рассказали про этот несчастный пожар и про то, как отважно вел себя Ребров. Все верно: только благодаря ему мы отделались сравнительно небольшими потерями. Но это, так сказать, только первый акт, только первый. Второй начался с того, что мне позвонили с кафедры Дроздовского и сказали, что Воронов просит поставить на парткоме вопрос о пожаре. И еще говорили о доводах Воронова. Очень интересные, знаете ли, доводы для доказательства, что комиссия ошиблась.

— И дальше? — нетерпеливо вставил Зуев.

— А дальше выяснилось, что Воронов опоздал. На имя начальника факультета в тот же день утром поступил рапорт от одного из слушателей, где не менее убедительно говорилось, что комиссия ошиблась.

— Вот как. А почему об этом написал слушатель? Разве он был на стенде?

— Во время работы нет, конечно. Но был потом и случайно, по ряду признаков, догадался, что истина прошла мимо комиссии. Есть, правда, еще одно обстоятельство, объясняющее, почему рапорт написал слушатель. Фамилия его тоже Ребров.

— Алексей?

— Да.

Зуев долго молчал. Вспомнилась короткая ночь в гостинице, голос Алексея в рассветных сумерках — защищал брата убежденно, безоговорочно. Сколько же парень пережил, чтобы повернуть так круто, на все сто восемьдесят!..

— А что говорит старший Ребров? — спросил Зуев, отрываясь от своих мыслей.

— Он только что из госпиталя, но приезжал сюда. Ничего не отрицает.

— Выходит, скрывая истину, он вроде бы спасал шкуру?

— Ну, это уж слишком сильная формулировка. Он скорее не о себе, о приборе своем пекся. Вот поэтому мы и написали в редакцию, — сказал генерал.

Они помолчали, потом снова заговорили, заспорили. Зуев выяснял подробности, тяжело ворочался в кресле. Прощаясь, хмуро пообещал, что постарается как-то исправить дело, может, напишет еще про Ребровых, хотя это чертовски трудно и для него, и для газеты.

— Я понимаю, — согласился генерал. — Читатели, конечно, удивятся: а где, мол, была редакция прежде? Но нам-то придется издать новый приказ и всем воздать должное.

— Уж как водится, — кивнул Зуев. — Воронов-то как, доволен?

— Не думаю, — ответил генерал, отходя к своему большому, вполкабинета, столу. — Он не такой.

Зуев миновал коридор, устланный ковром, потом коридор, где паркет отражал свет негаснущих ламп, дошел до гардероба, но там остановился, постоял, потирая лоб, и повернул обратно. Поднялся по лестнице и вскоре оказался у кабинета Полухина.

Дежурный, молоденький лейтенант с красной повязкой на рукаве, вытянулся, козырнул. Он чем-то напоминал младшего Реброва: такие же пунцовые щеки, спрятанная в уголках губ улыбка. И Зуев подумал: «Интересно, а тот сейчас улыбается? Алексей?»

Полухин сидел за столом и читал. Узнав вошедшего, почему-то вскочил, улыбнулся вымученно, искусственно. Зуеву стало жаль этого немолодого офицера, просидевшего, видимо, всю жизнь в кабинетах. Видать, Полухин глубоко несчастен или, может быть, болен — лицо серое, нездоровое. И способностей, наверное, особенных нет, а его много лет заставляют заниматься делом, которое он в тайне от всех недолюбливает, потому что ему приходится говорить умные слова людям, которые способнее его, но должны слушать, стараясь не обидеть его своими проницательными взглядами, потому что Полухин — начальство.

«Эх, дядя, занесла тебя нелегкая! — подумал Зуев, усаживаясь в кресло и продолжая смотреть на желтое, словно пергаментное, лицо Полухина. — Тебя назначали, а ты и держался изо всех сил на каждой ступеньке лестницы, по которой нес тебя вверх порядок: ежели не проштрафился, так и молодец, расти. А признался бы вовремя, что не под силу за этим столом сидеть, может, и жизнь бы здоровей, интересней прошла».

Зуев шел к Полухину, чтобы напрямик сказать, что в ребровском деле тот сыграл не последнюю скрипку. Все твердил, что Ребров не только герой, но и мученик: ему-де приходится работать с Вороновым, человеком неясным, не проверенным в личной жизни, а посему и нелегким, видимо, на службе. Зуев недоумевал: зачем это нужно Полухину? Не нажми замначальника факультета, и очерк был бы спокойней, и Воронов бы в нем появился, а тогда и пожар выглядел бы по-иному. Но очерк, в сущности, полбеды. А вот не повлияло ли мнение Полухина на решение комиссии?