Анатолий Полянский - Село милосердия

Однажды, года два назад, исполняя обязанности корабельного врача в дальнем походе из Владивостока в Одессу, Афанасий Васильевич вынужден был вырезать аппендикс. У матроса случился сильнейший приступ, и Гришмановскому ничего не оставалось, как сделать операцию. Он боялся тогда так же, как и сейчас. Поняв, что у бойца может начаться перитонит, он дал команду нести того на стол. Слава Богу, все обошлось!..

В доме было тепло. Гришмановский с благодарностью подумал о своих хозяевах. Заботятся о нем трогательно. Печку в его комнатке каждый день протапливают, непременно что-нибудь поесть оставляют: то кусок сала, то кружку молока с хлебом или несколько сваренных вкрутую яиц… Вот и сейчас, вздув керосиновую лампу, Гришмановский обнаружил на столе миску с пшенной кашей и краюху свежеиспеченного хлеба.

Поев, он устало откинулся на спинку стула. Ноги гудели, ныла спина, руки налились тяжестью. Но голова была свежей, спать не хотелось… Афанасий Васильевич достал из полевой сумки лист бумаги и огрызок карандаша. Пожалуй, впервые с начала войны вспомнилось давнее увлечение, которое он сам иронически называл рифмоплетством. Работая в молодости грузчиком, а потом матросом на барже, он чувствовал потребность излить привязанность к морю в стихах:

О море! Ты всегда умело Покой и счастье в душу влить, Вот почему с надеждой смелой Я так любил к тебе ходить…

Далекие от совершенства строчки были искренними, шли от сердца. Стихи — самый лучший способ самовыражения…

Облокотившись о стол, Гришмановский, как всегда в минуты отдыха, подумал о Вале. Дорого бы дал он за то, чтобы его Голубка оказалась сейчас рядом. Придвинув лампу, Афанасий Васильевич взялся за карандаш. Перед его мысленным взором встало милое лицо, глубокая синь глаз. Валя представилась настолько осязаемой, будто стояла рядом.

Первые строчки легко, как бы сами собой, легли на бумагу:

Давно уже, мой друг родной, Давно не брал пера я в руки, И рифмы, сладостные звуки, Давно слух не ласкали мой, А на дворе уж ночь давно, И сквозь искусные узоры. Холодные бросая взоры, Луна смеется мне в окно.

И от лучей ее вся кровь Как будто в жилах замерзает, Но сердце жаркое терзает В бессильной ярости любовь.

Сейчас я о тебе грущу, Хоть сам создал я муки эти. Теперь я ни за что на свете Тебя на миг не отпущу.

Хочу тобой одною жить, Хочу я жизнью наслаждаться, Тобой все время любоваться, Тебя одну ласкать, любить…

Писалось легко и свободно. Карандаш будто сам летал по бумаге. Но тут в лирическое настроение ворвалась грубая реальность.

— Отоприте, доктор! Швыдче! — послышался за дверью мальчишеский голос.

На пороге появился запыхавшийся от бега Ваня Глядченко, совсем недавно спасенный Гришмановским от расстрела на железнодорожной станции.

— Что случилось, Ваня, рассказывай? — поторопил парня Гришмановский.

— Тикать вам отсюда надо, доктор, — торопливо произнес Ваня. — Меня с этим наказом Григорий Антоныч направил.

— Кравчук?.. Почему он тебя послал, а не Занозу? — спросил Гришмановский, сразу посерьезнев.

— Вы ничего не знаете! — воскликнул Глядченко. — Занозу еще утром немцы арестовали!.. Кравчука тоже хотели. А он из хаты задами ушел, пока бандиты с его собакой расправлялись.

— Повтори точно, что Кравчук велел мне передать, — попросил Гришмановский, заранее предчувствуя ответ.

— Вам велено уходить! — выпалил Ваня. — Григорий Антонович сказал: немедленно!

— А раненые?

— Вас жандармы шукают! Все равно заберут, — загорячился парень. — Кравчук велел обязательно тикать. А за остатними ранеными Горуновичиха присмотрит.

Стук в окно заставил вздрогнуть обоих.

— Неужто немцы? — испуганно шепнул Ваня. — Я ж так бежал…

— Чему быть, того не миновать, — усмехнулся Гришмановский и решительно распахнул дверь.

В хату вошли двое: впереди Горунович, а за ней — Афанасий Васильевич не поверил своим глазам — Валя, его невенчанная, горячо любимая женушка.

— Ты? — изумленно проговорил он. — Откуда?

— Из Красиловки, конечно, — вместо покрасневшей Вали ответила Евдокия Степановна с едва уловимой усмешкой. — Пришла за вами, Афанасий Васильевич. И как раз вовремя… А ты, Ваня, что тут делаешь?

— Меня Кравчук послал, — ответил Глядченко.

— Выходит, тебя к врачу послал, а потом для страховки ко мне зашел? Ну и беспокойный мужик наш председатель, — вздохнула Горунович. — Ему самому поскорее уходить надо, а он все о других хлопочет.