Анатолий Полянский - Село милосердия

— До свидания, Кучаково, — прошептала Сара. — Когда-нибудь мы вернемся сюда. Если будем, конечно, живы!

Рафаэль говорить не мог и был бесконечно благодарен своей названой жене за то, что выразила и его ощущения. Молодость, общие интересы, опасная работа и обоюдные чувства так сблизили двоих, что сердца их давно уже бились в унисон. И хотя вокруг были кровь и боль, смерть и страдания, а нервы напряжены до предела, любовь все равно торжествовала.

Рафаэль нежно взял Сару за локоть и, увлекая за собой, решительно шагнул в лес…

Один за другим уходили бойцы из Кучакова. Шли группами и в одиночку; не только выздоровевшие, а и с незажившими ранами, даже на костылях. Каждый, кто был в состоянии двигаться, покидал приютившее их село. Так потревоженные птицы разлетаются из гнезда по сигналу опасности.

Каратели могли нагрянуть в любой день и час. Гришмановский понимал это лучше, чем кто-либо другой. Заноза, постоянно информировавший его о положении дел в Борис-поле, сообщал: обстановка все более накаляется. Арестованы еще два члена подпольного райкома партии. Многие коммунисты, комсомольцы и активисты брошены в эти дни за решетку. Гестапо свирепствовало. В городе и окрестностях почти каждый день проводились облавы. Заборы пестрели грозными приказами: за неповиновение властям — смерть, за укрывательство красноармейцев — смерть, за пособничество бандитам (читай — патриотам) — смерть.

Гришмановский не мог знать, что уже действует «Распоряжение об обращении с советскими военнопленными», введенное гитлеровцами в действие 8 сентября 1941 года, где говорилось: «…большевистский солдат потерял всякое право претендовать на обращение с ним, как с честным солдатом в соответствии с Женевским соглашением… В отношении советских военнопленных, даже из дисциплинарных соображений, следует прибегать к оружию».

Каждое утро, делая обход, Афанасий Васильевич с тревогой и надеждой спрашивал у каждого:

— Ну как, братишка, силенок прибавилось? Может, сумеешь встать? Уходить пора, родной…

Он бывал даже беспощаден. Хоть сердце обливалось кровью, решительно выписывал из госпиталя еще не совсем окрепших людей.

— Надо, солдат! — говорил сурово. — Если хочешь остаться в живых и бороться с врагом, соберись с силами, и в путь.

Дошла очередь до Якунина. Чувствовал он себя скверно. Рана на руке едва затянулась, воспаленная вокруг нее кожа зудела нестерпимо. Голова разламывалась, от слабости шатало.

Моряк хмуро выслушал жалобы. По худощавому, еще более заострившемуся за последние дни лицу Гришмановского пробежала судорога. Он закусил губу.

— Знаю, — сказал глухо, — силы в ногах у тебя настоящей нет. Но и ты должен понять меня. Как врач говорю: двигаться можешь. Трудно, согласен, но надо! Помни, ты командир, а это ко многому обязывает…

Впервые с тех пор, как Якунин по совету Крутских «забыл» свою биографию, его сегодня назвали командиром. По документам он проходил рядовым пехотинцем. Значит, начальник госпиталя был посвящен в его тайну. Знал и молчал, более того, помогал скрывать истину.

— Очень вам признателен за все, товарищ военврач второго ранга, — дрогнувшим голосом сказал Якунин. — Очень! — повторил с нажимом.

Гришмановский мягко улыбнулся.

— Чего уж там, свои люди — сочтемся. Вот возьми, пригодится. — Он протянул лист бумаги, исписанный четким почерком. — Твой документ на ближайшее время. В нем написано: рядовой Якунин, украинец, находился на излечении в Кучаковском госпитале по поводу ранения левой голени и правой руки. Выписан в удовлетворительном состоянии. К воинской службе негоден. От тяжелого физического труда освобожден. Направляется по месту жительства, что подписью и печатью удостоверяется.

— А печать откуда? — поразился Якунин. — Неужто немецкая?

— Нет, — усмехнулся моряк, — печать личная. После окончания Военно-медицинской академии вручена мне, как врачу. Тут и имя мое: Гришмановский Афанасий Васильевич. Так что персонально теперь за тебя отвечаю.

— И вы полагаете, этот документ поможет?

— Немцы почтительно относятся ко всякого рода казенным бумагам. Опыт показал, что моя личная печать также воспринимается с должным уважением.

В путь Якунина собирали по присказке «С миру по нитке — голому рубаха». Гимнастерку и брюки выдал со «склада» Олексиенко. Обмундирование было изрешечено дырочками от пуль, тщательно, впрочем, заштопанными. Шинель у запасливого деда тоже нашлась, а в качестве обувки санитар предложил Якунину старенькие галоши.