Иван Данилов - Зимний дождь

В сухом тутовнике одиноко и скорбно подавала голос горлинка. Негромко и ненавязчиво печалилась она.

К ней подлетели две шумливые сороки, закружились возле, огорновали горлинку.

— Чо-чо-чо? — стали выспрашивать они ее. — Что-что-что?

И горлинка сразу смолкла — испугалась, что ее подслушанную боль разнесут по свету.

Федору Сухову

После летних грозовых ливней на листьях вербы, на тонких стеблях овсюга, на розовых лепестках клевера висят, как зернышки, прозрачные дождевые капли. Одни из них упадут на землю и напоят корни, другие, вобрав в себя солнечные лучи, покажут всю красоту какого-нибудь доселе незаметного цветка. А иные упадут в бесплодный песок и бесследно исчезнут в его скрипучей сухости. Капли не загадывают, куда им упасть.

Неподалеку от реки, на дороге, я поднял подкову. Подкова оказалась старой, с бурыми наростами ржавчины. Видно, не вчера потеряли ее стремительные ноги, не один год пролежала она в земле. Я держу подкову на ладони и, разглядывая, хочу угадать, какое счастье обещает мне находка…

Когда и какой конь обронил подкову, которая теперь смутила мою душу? Может, это был крутогрудый дончак гулебщика [6] охотника (местн.) . , настигавший разбойника-ногайца, или горячий взмыленный жеребец красноармейца, летевший вслед за белой сотней, а может, по этим просторам мчалось, пыля, Игорево войско? Никто не скажет, чей конь носил найденную мной подкову. Но одно я знаю точно — была она на ногах горячего, шального скакуна. Лошади осторожные, ленивые подков никогда не теряют. Их подковы могут болтаться, шлепать, избивать им копыта, но не отлетают. Не люблю я этих коней с опущенными головами — так и кажется, что они все время ищут торбу, чтобы уткнуться в нее, не считаю за коней и тех, что дрожащими ногами ощупывают и лед, и землю. С такими не настигнешь врага, не подоспеешь на помощь к другу.

Я ощущаю на ладонях тяжесть подковы. Я не выброшу ее, потому что верю — подковы находят на счастье.

Я принесу подкову в свой дом. Но ни к порогу, ни к двери прибивать не стану. Не верю я, будто гвоздями можно что-то долго удержать. Просто положу подкову на свой рабочий стол.

Звездная августовская ночь. Тихо на речке Медведице — ни шороха, ни всплеска. Беззвучно бьется тонкая камышинка, озябнув в струях глубинного родника. В черной воде затона тускло отражается ковш Большой Медведицы. Громадные и недосягаемые звезды смотрятся в маленькую земную речушку, чтобы убедиться в том, что они светят.

Между двух темных сосен висел молодой легкомысленный месяц. Деревья чуть покачивались под ветром, и чудилось, что месяц кидается из стороны в сторону и все никак не может решить, куда ему деваться. Будто и впрямь в двух соснах заблудился.

Над тихой задымленной утренним солнцем рекой послышалось лошадиное ржание и сухой звук колотала. Два красных коня вышли из зарослей чакана, забрели в воду, нешумно напились и, подняв головы, долго глядели на далекие в синем мареве курганы. И думалось мне в эти минуты о родном, широком, российском.

В прозрачную тишину вплелся гул реактивных. Они пролетели высоко, оставив в просторном чистом небе две белые полосы, как размашистый санный след.

Летними ночами меня всегда будят самолеты. Коротко и тяжело прогудит за облаками реактивный, и все опять стихнет. Только из травы слышится звон трубачиков, и от него трудно заснуть.

Тогда я сажусь на подоконник, гляжу в синюю ночь и слушаю тишину. Так можно сидеть и час, и два, пока снова не зарокочет небо. И подумается, что это самые главные звуки, покажется, будто в мире нет ничего другого — только гул самолета и чуть слышный стрекот трубачиков, а ты, на пятом этаже, как бы между ними.

Трубачики звенели вчера, на прошлой неделе и тысячу лет назад. И неужели люди допустят такое, что однажды они замолчат навсегда?

Я иду по станичной улице и встречаю девушку. В руках у нее замечаю свою книжку. Я продолжаю шагать все так же, лишь чуть-чуть выше поднимаю голову.

Иду, раскланиваясь с земляками. В одном дворе слышу за спиной разговор женщин:

— Кто это прошел? Не угадала…

— Тот? Да сын Петра Михайловича…

Значит, я для них еще не сам по себе. Я только сын человека, всю жизнь растившего на этой земле хлеб.