Иван Данилов - Зимний дождь

Чуда в день первого снега не случилось.

Во дворе темно. Февральский ветер гремит на крыше железом и задувает под закрытые ставни снег. Слышу, как в соседней комнате проснулся отец, ищет спички. Ему пора на работу — включать радиоузел. Думаю, как неохота ему, наверное, идти в пургу.

Хлопнула дверь, ушел отец. Минут через пятнадцать на станичную площадь упали позывные Москвы. Заговорило радио. И тотчас же в одном, другом, третьем домах зажглись огни.

Я слушаю, как ветер гремит железом, и завидую отцу.

За городом, на пустыре, почернел и пригнулся, прячась от солнца, сугроб. Из-под него выбился тонкий ручеек и, дрожа, извиваясь, стал искать, куда можно убежать от сугроба. Совсем рядом проходила гладкая асфальтированная дорога, ручеек кинулся к ней, перепрыгнул низкий барьерчик и, разлившись, весело и свободно зажурчал. «Фить-фить, буль-буль-буль», — пел он свою нехитрую песенку.

С каждым днем солнце грело жарче, и чем больше мрачнел сугроб, тем заливистее становился ручей…

Смолк ручей неожиданно. Ночью прихватил заморозок, и на асфальте, там, где бежали струйные воды, осталась только хрусткая ледяная корка. На рассвете пошли по дороге машины, и от ручья не осталось следа.

Так и кончилась короткая жизнь. И песню ручей не успел допеть — перехватил заморозок тонкое горлышко — и ничто не напоил собой, ни одного даже маленького зернышка…

О многом вспомнишь, многое передумаешь, когда окажешься в одиночестве на осенней реке, над непривычной прозрачностью воды. Ты будешь сидеть на песчаном острове, глядя на голубеющие талы на другом берегу, и они, туманясь, уведут тебя в неспешность чувств, в неторопливость мысли. Простор и тишь охватят мир и тебя самого. Но вдруг издалека, с чужого берега, в тишину твою ворвется смутный отзвук-эхо, то ли зов человека, то ли стон срубленного дерева. Неясная тревога колыхнется в тебе, и ты потянешься на голос, вслушиваясь, не повторится ли он. Потом еще долго, весь день, будешь вспоминать неразгаданное эхо и думать о том, что возможно, голос тот был обращен и к тебе.

Вечером, засыпая в жарко натопленной горнице, ты опять вернешься на свою реку и, быть может, припомнишь другое эхо. Подступит близко давний июльский вечер, и ты увидишь оранжевое солнце заката, первую несмелую звездочку в еще светлом небе, затихающую реку, услышишь за недалекой излучиной всплески воды и негромкий голос девочки-подростка. Невидимая, она будет купаться в вечерней реке — ласково и хорошо будет ей, и радость ее не сможет уместиться в песне.

— Эге-гей! — крикнет девочка звонко неизвестно кому, и в ответ услышит свой голос.

— Эй, звезда!

— Ре-е-ка!

Девочка станет окликать недосягаемо высокое, нескончаемое, но близкое эхо будет отзываться ее же голосом. Да и вряд ли ей нужен чей-либо ответ — она просто слушает себя, радуясь звучности мира, ощущая в нем себя.

И ты поймешь девочку и не осудишь ее строго, потому что точно такое было когда-то с тобою…

Но теперь ты все чаще прислушиваешься к эху дальнему.

Весной в цвету высоко и гордо стояли яблони, зелеными макушками перечеркивая небо. Низко и тяжело легли ветви осенью, когда налились плоды. Деревья стоят тихо, клоня голову, чтобы до срока не обронить ни одного яблока…

Никогда не раздувайте дотлевающих костров, если нечем вам поддержать пламя. Помните: еще никому не удавалось отогреться над обманчиво мерцающими углями — останками огня. Зато сколько ненужных слез пролито от едкого дыма, когда кто-то начинал ворошить умирающее кострище.

Облетел лес, кончился век листа, отшумел он под летними ливнями, оттрепетал на осенних ветрах.

Листья приходят и уходят, но с каждым годом крепнет и поднимается выше дерево. В тугой корявости узлов, в хмурых морщинках коры продолжается долгий век листа.

…И я тоже хотел быть счастливым, как и вы когда-то, я искал в сиреневых кустах семилепестковый цветок…

Сирень росла возле нашей избы, и верилось: счастье само лезет в окно — стоит только распахнуть его и подставить ладонь.

Я искал тот цветок много весен, и всякий раз в туманном разливе счастье рисовалось мне по-разному: оно виделось то необитаемым островом, открытым мною, то рыжей девочкой-соседкой, которую я когда-нибудь прокачу на велосипеде, то книжкой стихов с моей фамилией на обложке. Были и иные видения, а семь лепестков все не попадались мне. Но каждую весну я ждал и искал их. И однажды свершилось: на старой заскорузлой ветке в большой кисти я увидел цветок с семью прозрачно-голубыми лепестками. Я замер, долго не решаясь притронуться к нему. Потом сорвал туманную живую звездочку…