Иван Данилов - Зимний дождь

В низком, прикопченном облаками небе летят осенние журавли. «Курлык-скрип, курлык-скрип», — тянется над стылой землей протяжный птичий стон. Журавли летят по вечерам, в темноте, летят тяжело, трудно — им, наверно, не хочется покидать эту землю. «Курлык-скрип, курлык-скрип…» Медленно плывет журавлиная стая над почерневшим лесом, над пригорюнившимися хатами, над холодными озерами и затонами.

Пролетят журавли, протрубят свою песню, и онемеет небо до весны, до половодья. Долго-долго свистеть зимним ветрам, хороводить белым метелям, и тебе в это время не раз приснится прощальная песня журавлиной стаи. А когда реки выйдут из берегов, задымит, запарит земля, в просторном небе опять послышится знакомое, но теперь уже величаво-радостное курлыканье. Запрокинь тогда голову, и в далекой синей глуби увидишь возвращающихся журавлей. Весной они летят высоко-высоко — им надо очень хорошо разглядеть землю, с которой они впервые поднялись в воздух, землю их гнездования. И потому взмах их крыльев нетороплив и обстоятелен. Они торжественно молчаливы и кричат изредка, если только надо позвать заблукавшего в облаках молодого журавля.

«Курлык-курлык», — падают на землю праздничные трубные звуки. Но это не праздник. Просто журавли возвращаются домой.

Садилось большое желтое солнце, и просторная площадь была залита золотым прозрачным светом. Через летний город навстречу мне шла золотоволосая девушка, и лицо ее тоже светилось, и я, будто ослепленный, остановился и, пока мы не разминулись, не тронулся с места, а только глядел ей вслед и думал, что таких вот святых, светлых лиц я никогда еще не видел у девушек.

И тут же почему-то всплыло, что сегодня — день моего рождения, и мне — тридцать пять, и вспомнил я, открыл для себя, что такие лица видел, и смотрел на них в упор, только было это не вчера и не на прошлой неделе…

Листья дуба похожи на ладонь рабочего человека. На многих из них запеклись белые бугорки, подобные мозолям.

Лист клена — тоже ладонь. Но хрупкая и прозрачная, с обнаженными чуткими жилками.

Я не стану их сравнивать, и ни тем, ни другим не отдам предпочтения. Дело совсем не в том, какие они, листья, с виду. Важно, как эти ладони поднимают дерево.

Вот и последняя, самая низкая звезда померкла…

Я сижу над речным обрывом у затухающего костра и гляжу, как в заревой розвидни обозначаются очертания знакомых мест.

Каждый куст, еле приметная тропинка в травах известна здесь мне. И все равно всякий раз в утренней дымке обязательно увидишь что-нибудь такое, что не замечал раньше.

Под обрывом, почти у самой воды куст татарника маячит рогатым оленем. Из старого заросшего талами окопа выпорхнул вспугнутый кем-то соловей, и тотчас оттуда донесся тонкий, но требовательный писк. Медленно подплыла к камышине большая лягушка, и уставясь, долго глядела на меня глазами колдуньи — старой и мудрой…

Все знакомо, все вечно ново у родной реки.

В высоких ромашках на солнечной поляне сидели две девушки. Совсем еще юные девчушки: косички — мышиные хвостики, платьица их бугрились чуть-чуть, словно спрятали они за пазухой по две маленькие зеленые груши-дулятки.

Наверно, дома украдкой от взрослых они еще играют со своими незабытыми куклами и с визгом бегают по двору. Но здесь, среди лугового цветенья, они сидели притихшие, серьезные и обрывали лепестки ромашек. Им еще не о ком и не о чем гадать, но гадать все-таки хочется.

Ярким полднем из невидимой тучки пошел дождик. Шел он тихо, неуверенно, с остановками, будто натыкался на что-то. Потом освоился и припустил, побежал, стуча по лопухам, по серой дороге тонкой светлой палочкой.

Тополиным пухом плыли над землей белые облака. Они то пригашивали солнце, то размывали синеву неба. Порой высокое облако проходило над недалеким лесом, плутая в его зеленых вершинах, и виделось тогда, какие большие деревья растут у нас. Много раз ты бывал в этом лесу, но вдруг опять поманит туда, чтобы запрокинув голову, побродить под облаками, послушать шум вершинной листвы.

Плыли облака… И вдруг растаяли. И синь неба сразу вылиняла, и деревья уже не казались высокими, лес не звал к себе…

Над землею осталось лишь безоблачное пустое небо.

Отца моего называют в станице расплетенным. Иначе говоря, простоватым, без нужной человеку хитринки. То он скажет на собрании, о чем и без него многие знают, да помалкивают, то всенародно отчитает загулявшего парня, до которого вроде бы и дела ему нет.