Майя Фролова - Современная девочка. Алюн

— Да так…

На кровати валялась гитара, под кроватью — раскрытая книга — видно, читал да швырнул, — в пепельнице окурки, дым вытягивался столбом в открытую форточку Административная карта мира, висевшая над столом, скатана и подвязана бечевкой, на столе разложены краски, а на стене намалеван углем старый знакомый — скелет Пиня в том виде, в каком его несли по школе: на голове кубанка с алым верхом, во рту папироса. Сидя по-турецки, Пиня наигрывал на гитаре и задорно смотрел на девицу (голубые глаза и яркие губы нарисованы красками) с распущенными волосами и очень рельефными формами, которые густо, несколько раз, были обведены углем.

— Картина исполнена по заказу небезызвестного вам Гарри Мига, — все еще кривляясь, объяснил Алик.

— Он по-прежнему ходит к тебе?

— А что? Свойский парень. Конечно, родители не знают. А с ним по крайней мере душу отведешь, на гитаре брынькнешь, рюмашку опрокинешь, пару сигарет выкуришь… От излишней учености и голова раньше времени облезет. Такой вот турнепс, мамочки мои!

Володя заметил, что Алик навеселе, чем-то недоволен и нарочно задевает его. Он терпеть не мог ни его кривлянья, ни этой дурацкой прибаутки. Обычно, когда они были вдвоем, Алик о ней забывал.

— Кончай дурачиться! — Володя опустился в кресло-качалку, оно знакомо заскрипело. В это кресло он садился, когда они собирались поговорить. Качнулся, прикрыл глаза рукой, чтоб не видеть Пиню и вульгарную девицу, не видеть раскрашенного Алика.

Алик дернул за бечевку, карта раскрутилась, спрятала намалеванное.

— Конспирация для родителей, — сказал Алик, поднимая книгу и водружая ее на полку. Окурки он вытряхнул в бумажку, завернул, спрятал в портфель, пепельницу вытер, положил в нее резинку, перья, бритвочку. Пепельница была здесь поставлена именно с такой целью — для мелочей. Вышел, вернулся с чистым лицом, в спортивном костюме и тапочках — каким бывал, когда к нему приходил Володя. Спросил:

— Что-нибудь стряслось?

— Хотел поговорить с тобой кое о чем, да расхотел. Пойду. — Володя еще разок качнулся и встал.

— Постой, — остановил его Алик. — Раз уж ты пришел, я сам хочу с тобой поговорить. Несколько раз собирался, да ты отбиваешь охоту своей деловитостью… — Бледное, даже зеленое — видно, накурился до тошноты — лицо Алика покрылось пятнами, шея дернулась, будто высвобождаясь из жесткого воротничка. — Такой вот турнепс…

Володя снова опустился в качалку.

— Собственно, я спросить тебя хотел… Ты ходишь к Беце?

— Какой Беце? — не понял Володя.

— Не притворяйся. К Симке Бецкой!

— А-а-а…

Володя вспомнил, что когда-то в школе во времена компашки Симу звали Бецей, а Лену — Штучкой. Компашка, кажется, распалась, во всяком случае в школе о ней забыли. Лена уехала, а Сима… Он почему-то ни разу и не вспомнил, что Сима была Бецей, водила дружбу с Аликом, с Игорем. Ходили разные слухи, но тогда ему были глубоко безразличны и компашка и Сима.

Сима и компашка — это что-то непонятное, несовместимое, тут какая-то путаница… Да, кажется, Алик спросил о Симе, ждет ответа, ходит по комнате, даже волнуется. Почему?

— К Симе? Хожу.

— И что же ты там делаешь?

— Слушаю музыку. Сима хорошая музыкантша, после десятого пойдет в училище. Ее будущее, конечно, в музыке.

— Ты что, влюбился?

Такая прямолинейность покоробила Володю. Шел сюда, надеясь что-то в себе прояснить, какую-то сложность, возникшую в его отношениях с Симой, но он никогда не назвал бы ее словом, которым нужно оперировать очень бережно, может быть, вообще не произносить его.

— Сима открыла мне мир музыки, и я благодарен ей.

— Больше она тебе ничего не открыла? — Алик остановился перед ним, его губы, на которых еще остались следы краски, выглядели хищно на бледном лице, кривились в подлую улыбочку. Он почти выкрикнул со злобой: — Зачем ты залез в чужой огород, такой вот турнепс? Разве ты не знал, что я встречаюсь с Симкой? Вся школа знает, а ты не знал. То-то и она, когда ни позвоню, все «нет» да «нет»…

Володя подавил какую-то ноющую боль в сердце, преодолел отвращение, которое испытывал к Алику в эту минуту, спокойно, как мог, спросил:

— Ты ее любишь?

— «Любишь»? Разве я тебе это сказал? Для меня любовь… — Алик грязно выругался.

Он вытянулся перед Володей, даже на цыпочки привстал от напряжения. Испытывал удовольствие, делая больно, унижая этого умника, который всегда на недосягаемой высоте.

— Ты сволочь, Рябов, а я тебя человеком считал.