Семен Бытовой - Ночью скалы светятся

— Фамилия? — спросил Буренцов, припоминая, действительно ли он вызывал ее. А когда Инка назвала себя, Николай Иванович утвердительно закивал и улыбнулся: — Точно, именно ты и нужна мне. Садись...

Инка присела на краешек стула и, сделав серьезное лицо, приготовилась слушать. Но Буренцов не торопился. Он выдвинул средний ящик стола и среди вороха бумаг стал искать папиросы, а когда нашел измятую пачку и выудил из нее одну-единственную поломанную, еще с минуту вправлял ее в гильзу и подклеивал. Закурив и выпустив через широкие ноздри струйки дыма, он наконец произнес:

— Долго нам разговаривать, маленькая, не о чем. Скажу главное: ты для меня чистый клад!

Инка нахмурила брови, надула губы, и ее небольшое веснушчатое лицо вытянулось.

— Нельзя ли поконкретней? — потребовала она, скосив на Буренцова глаза и почуяв недоброе. — Почему это именно я для вас чистый клад, и что это вы вдруг нашли у меня такого удивительного?

— Чего уж поконкретнее, когда больше года страдаем без машинистки!

Инка сразу поняла, к чему клонит парторг, и решительно заявила:

— Как раз это и не выйдет!

— Что не выйдет? — удивился Николай Иванович.

— Я приехала сюда по комсомольской путевке строить город, а не трещать на «Олимпии». Ясно? Подруги, с которыми я ехала, все попали в бригады, на стройку, а я, значит, снова сиди и печатай приказы и сводки? Значит, к черту все мои мечты? Новое дело, выставлять меня на посмешище перед девчатами. Вот, мол, Инка Ряпушкина — пристроилась в конторе, а еще клялась и языком болтала...

— Да потише ты!.. — взмолился Буренцов. — Я еще ничего такого не сказал. Ну и подвешен у тебя язычок, честное слово!

Но Инка продолжала:

— Сюда подберите какую-нибудь старуху, а я в свои девятнадцать лет на такое дело не согласная. Если я не вышла ростом и фигурой, так уж ни на что другое не гожусь? Так, что ли?.. Натрещалась я на машинке, хватит с меня!

Инка поднялась, резко откинула голову и уже повернулась было к дверям, но Буренцов остановил ее:

— Значит, договорились, Ряпушкина? — спросил он совершенно спокойно, словно девушка до этого не возражала. — Завтра в девять утра выйдешь на работу. А то у меня здесь уйма протоколов накопилась, штук, наверно, семь. Надо их перепечатать срочно и отправить в горком партии, а то выйдет мне нахлобучка.

Инка чуть не сказала: «Какое мне дело до вашей нахлобучки!» — но, встретив почти умоляющий взгляд Буренцова, смягчилась:

— Могу в порядке комсомольской нагрузки прийти вечером и перепечатать протоколы.

— И за это спасибо, девочка, — согласился Буренцов. — Но мера эта временная. Управлению строительством нужна штатная машинистка, и давай с завтрашнего дня приступай к работе.

— Ну скажите, товарищ секретарь, почему я такая несчастная? — чуть ли не всхлипывая, спросила Инка. — Ехала из самого Тамбова на самый Дальний Восток — и на́ тебе! Кому какая польза от моих бумажек? Нет, товарищ Буренцов, я чувствую, что вы добрый, чуткий человек. Пожалуйста, уважьте мою просьбу, определите меня в бригаду каменщиков или штукатуров. Я даже согласна первое время работать подсобницей, но только на стройке. А по вечерам, честное комсомольское, буду перепечатывать протоколы. И вот увидите, что никакой нахлобучки вам не будет.

И тут ей показалось, что лицо Николая Ивановича стало печальным. Что это с ним? Все время бодро разговаривал и вдруг каким-то другим, непохожим стал. Инка даже испугалась немного.

— Была и у меня, Инночка, семья — жена и дочь Валька, — тихо произнес Буренцов. — Ей бы теперь тоже было девятнадцать. Да вот — не получилось. Погибли они в войну во время эвакуации под бомбежкой где-то под Гомелем, что ли, даже не знаю точно. А я в это время за Севастополь дрался. Побеседовал с тобой и Вальку свою почему-то вспомнил. Будь она жива, наверно, такая же, как ты, упрямая выросла бы. И тоже, думаю, с веснушками. Ведь я-то сам, видишь, рыжий, а в молодости сильно конопатый был. Ну как, дочка? Значит, завтра в девять на работу?

— Не знаю! — едва проговорила Ряпушкина и выбежала из кабинета.

Она пришла в общежитие, пожаловалась девушкам на судьбу, но о разговоре с парторгом умолчала.

«Почему это он решил мне рассказать о своем горе? Первый раз увидел и рассказал о себе... Хотел, чтобы я пожалела его, не отказывалась, а то в самом деле пойдут ему из горкома партии нахлобучки?» — с детской наивностью подумала Инка.

И она согласилась выйти на работу, а подругам об этом не сказала. Но Майе Гриневич, которая стала ее допытывать, о чем же с ней говорил Буренцов, Инка пообещала: