Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

(Лирический дымок пастушьего костра, дым, пахнущий свежим хлебом… дым, пожирающий человеческое жилье… И черный дым Майданека, Освенцима, Бухенвальда… Люди планеты, вижу дым! Будьте бдительны! Люди планеты, будьте бдительны!)

Тревожные сирены, отдалившись, умолкли, утихла в груди тревога, и люди заторопились каждый по своим делам. Люди всегда торопятся по своим делам! Этих своих дел всегда очень много… А впрочем, это всего лишь дым, возможно, учебная тревога, или где-то сжигают старую хату-развалюшку… Василий Петрович отмахнулся от этих мыслей и снова погрузился в прежние размышления.

…Милый, правда, войны никогда не будет, войны никто не хочет! Никто! Ее все боятся, никому не хочется умирать. Почему же все-таки возникают войны, если никто не хочет умирать? Я никогда тебя не пущу на войну! Никогда, никогда. Я тебя не отдам смерти! Мой отец погиб в Праге после капитуляции Германии. Не знаю точно, где он погиб, но чувствую, что именно в Праге, я в этом себя убедила, человек может себе внушить то, чего никогда не было. Мой отец погиб в последний день войны, когда сердце каждого наполнилось миром. Это самое нелепое — погибнуть в первый день мира.

— Все же где-то здорово горит, дым очень густой, вам не кажется?

— Обычный заводской дым.

— Что-то не похоже.

— Я работаю на мебельном комбинате, мне лучше знать. Это из сушилки, вчера привезли целый вагон досок, пока не просушат, из них ничего нельзя делать.

— А вы, товарищ дорогой, повернитесь вон туда, вправо, к реке.

— Пошли, ребята, старина паникует.

— Вон как, спасибо за откровенность… конечно, к словам старых паникеров нечего прислушиваться, они ничего не понимают… Вам, товарищ дорогой, не кажется, что это совсем не заводской дым? Поглядите-ка вон туда, видите, над рекой.

Да тут разве поймешь. Клубится черный дым, район-то заводской, в сорок четвертом одно лишь пепелище было, два налета, одна фугаска угодила прямо в хату — сразу троих детей, мать мгновенно поседела. Ходит на кладбище, а там только плита с тремя именами… Только могильная плита… Если бы память могла умереть, чтобы также под плиту… «Здесь почивает человеческая память». Мать была бы спокойна. Ведь она каждый день приносит цветы — двадцать лет. Черный дым печей Освенцима — тоже память. Сырье — живые люди, шихта из живых людей…

— Скажите, вы не знаете, где пожар?

— В заводском районе.

— Вот те на, а я думала, что пожарники тренируются!

Зачем я так сказал? Теперь пустят слух, что весь город горит, вон уже всплескивают руками, и на кой черт сболтнул, разве с такими людьми можно допускать шутки? Не любят покоя, обязательно выдумают что-нибудь этакое, лишь бы пострашнее. Самозапугивание. Самообслуживание страхом, вы слыхали? Ой, пожар! Весь город в дыму, завод уже — до щепочки, чтоб я так жила, видите, как почернело небо, уже по всей земле пошло, и небо почернело… Склонила голову мне на плечо. Милый, положи руку так, чтобы я видела небо, я никогда не забуду этого голубого дня, ты видишь, какой сегодня голубой день? У тебя теплая рука и сильная… держи так, чтобы я чувствовала твою ладонь, вот я теперь вся у тебя на ладони, ты держишь на ней свое счастье, или не так? Когда-нибудь скажу: я лежала у любимого на ладони. Нет, я скажу: был голубой летний день. Среда, не забудь, милый, что среда. А сегодня тоже среда, насмешка судьбы — расплата за любовь в среду, на прошлой неделе в среду с женой ссорился.

— Здравствуйте, товарищ директор.

Какой я, к черту, директор. Любят преувеличивать. Подхалимство.

— Доброго здоровья.

— Как живете?

— Спасибо.

…Милый, среда будет нашим днем, в среду я буду говорить с тобою только о хорошем, вчера ты сидел со мною до самой полуночи и рассказывал о себе, мы обо всем переговорили, а муж сердился: почему я молчу. Отныне я буду говорить с тобою только по средам, потому что это наш день…

— Минутку, товарищ директор, вот как кстати мы встретились. Я ведь специально собирался к вам.

Чего он от меня хочет?

— Вы, вероятно, уже слышали, товарищ директор, нет, нет, дорогой мой, это невозможно. Сколько я себя помню, здесь никогда дороги не было, и вы не думайте, что наше поколение было безголовым.

— Да, но я не имею ни малейшего отношения…

— Нет-нет, вы можете, я это знаю, вы в хороших отношениях с Емельяном Викторовичем, я вас с ним видел… И очень прошу. Разве можно так бессмысленно разрушать все, так пренебрежительно относиться к традициям, это полное неуважение к делам старшего поколения. Пока я был председателем, я отстаивал, а теперь со мною не считаются.