Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— Человеческая сущность также подвластна эволюции.

— Мой далекий пращур, обнимая женщину, испытывал точно такие же чувства, которые испытываю я в двадцатом веке, и думаю, что космический путешественник будет тосковать по покинутой на Земле возлюбленной так же, как мы с вами, уезжая в длительную командировку.

— Хватит, вы после возьмете слово и выскажете свою мысль.

Семен Иосифович снова разгладил лежавшие на столе листки бумаги, прокашлялся, давая этим понять, что дальше речь пойдет о более интригующих вещах. И действительно, все насторожились в ожидании чего-то необыкновенного.

— Я, товарищи, мало интересуюсь вашей интимной жизнью, я не знаю, чем вы живете после работы. А вот поведение товарища Шестича невольно бросилось мне в глаза. Я не раз видел его в парке, на скамейке, с чужой женой. В обнимку! Вы себе представляете? Это же в конце концов… Я не знаю… Видел, как она выходила из его квартиры… средь бела дня…

Женщины перестали разговаривать.

— Ах, да что вы, Семен Иосифович! Да как же так?..

Оставив калитку открытой, чтобы не задерживаться на глазах у соседей, она вбежала, взволнованная, задыхающаяся, в дом и плечом прислонилась к дверному косяку, будто в это мгновение ее окончательно могли покинуть силы.

— Что с тобой?

— Ничего, дай мне воды.

Потом она повернула в дверях ключ и проговорила:

— Тебя нету дома, пусть звонит кто угодно, — и после этого счастливо улыбнулась своей грустной улыбкой.

Да, их не было дома целый день, лишь перед вечером снова был медленно повернут в дверях ключ, потом под ногами громко заскрипели половицы, и они испуганно затаились, потому что до сих пор разговаривали шепотом. А после все становилось обычным: белая майка на балкончике — жду. Торопливые, воровские шажки и скрипящий в замке звук ключа, впускавшего в комнату нерегистрированное счастье. И в доме было тихо до тех пор, пока снова не скрипел в дверях ключ. Закрывали свое счастье на заржавелый замок, железным ключом. От людей! От честных и завистливых, от злых, любопытных и равнодушных.

Разве можно заглядывать чужими глазами в таинства любви, в сладостную загадочность бытия! Это — засвеченная фотопленка.

— Нет никакого оправдания грубому попиранию норм нашей морали товарищем Шестичем. Думаю, что не трудно понять и всю низость их ночной прогулки на окраине города…

А в действительности была ночь воспоминаний, тепловатая, с черным снегом под одинокими фонарями, с озерками луж, с воткнутыми в мокрый асфальт подфарниками грузовых автомашин, заснувших в дороге, была ночь с черным болотистым небом, капавшим солдатской слезой на каменные надгробия.

Прошли между могилами, как меж уснувшими от усталости косарями. Осторожно, чтобы не наступать на натруженные руки, не потревожить их спокойного сна. Земля здесь дышала угасшими годами, как перегоревшими сучьями в отпылавшем костре, теплилось, проглядывая из-под снега, минувшее, разноголосо шумела правда и кривда столетий.

Перед ними был только холмик слежавшегося снега, двойное проволочное кольцо, оставшееся от венка, черный кувшинчик из-под зелени.

— Ее расстреляли и похоронили без нас, мы лишь позднее узнали об этом. Меня тогда несколько недель продержали в тюрьме, допрашивали… Я совсем еще мальчишка… Да что плакаться, я не затем говорю.

— Говори, говори. Я слушаю.

— У меня была честнейшая мать, она никому никогда не прощала и малейшей несправедливости… А здесь лежит рядом с преступником. Это же издевка какая-то. Смерть, оказывается, тоже может поиздеваться над человеком.

Они возвращались по старым своим следам, тянувшимся цепочкой к настежь распахнутым воротам и далее к мокрому асфальту, к каменным кварталам нового района. Разрастался город, оттеснял к реке могилы, которые молча отступали, словно понимая, что все, находившиеся в них, свое дело в жизни закончили.

— Думаю, товарищи, что нам нет надобности говорить детально обо всем. Факт морального падения не требует каких-либо дополнительных доказательств. Василий Петрович, как мне кажется, тоже не возражает, так, Василий Петрович?.. И это тем более прискорбно, что коммунисты нашей организации думали принимать его в свои ряды… Известно, что виновный никогда не признает за собой вины. Это старая истина… К сожалению, старая истина…

— Старые истины трухлявеют, между прочим, так же, как люди, — послышался голос Кирилла Михайловича. — Библия когда-то считалась вершиной правды…