Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Это была трагическая и комическая фигура. В ней гиперболизованно собрались уродства изувеченного собственностью человека. И все свелось к какому-то символическому образу: торговец. От мелкой торговли мясом в тесной лавчонке до торговли любовью дочери, ее счастьем.

Нацеливаясь на что-то весьма серьезное, Антон — еще начинающий автор — записал тогда в ученической тетрадке:

«Он меня встретил весьма неприязненно. Но на иное я и не рассчитывал.

— Ну! — подтолкнул мою нерешительность.

— Отдайте мне в жены Василинку.

— Ого! Как это так — отдайте? — поднял над столом голову мясник. — А цены не предлагаешь?

— Любовь не выторговывают! — выпалил я.

— Ты же не о любви говоришь, а просишь отдать тебе дочь.

— Она не товар! — Я говорил такую правду, что не мог не волноваться.

— Все имеет свою цену, парень. Моя дочь мне дорого стоила. Я ее учил, кормил, одевал…

Василинка при этих словах вскрикнула: «Отец!» — и выбежала из комнаты.

Это меня еще больше подтолкнуло. Я в оскорбительном для него тоне сказал, что он все хочет пропустить через свою лавочку, все перемерить деньгами, что все это отвратительно…»

Неопытный юноша с петушиным задором читал старому пройдохе лекцию о высоком призвании человека, ссылался на мудрости, почерпнутые из книг, а тот глушил чистый голос доводами убежденного собственника: кто платит, тот берет товар, а кто не имеет чем платить, пусть умирает. Все равно всем не хватит, и кто-то должен умереть. А почему бы среди этих умерших не мог оказаться он, Антон? («Мы с детства дружим с Василинкой, мы любим друг друга».)

— Это, парень, глупости все.

— А что не глупости?

— Сила! Деньги!

— Вы сделаете несчастной собственную дочь. Одумайтесь.

— Я лучше знаю, что делаю и кто ей нужен.

— Она его не любит!

— Полюбит!

— Никогда!

— Проживет и без любви. И я прожил… И твоя мать…

— Моя мама любила!

— Под забором тебя нашла… Разве это любовь?

Эти пререкания были грубыми, обидными, старыми как мир, и финал их был уже известен. Антон тогда грозился убить соперника, сделать что-то ужасное… Он не находил себе места.

Оглушенный таким ударом, он с невероятным упорством чудотворца начал лепить из себя героя, чтобы защитить справедливость.

Вот он берет этого жениха, этого полицая с топырящимися усами, и приказывает: убирайся прочь, чтоб и духа твоего здесь не было. Тот пытается упираться, но в один миг его не стало. Ну, дядька, что теперь будем делать? А, вы даже не знаете ничего? Его уже нет! Как это — нет? А вот так — я захотел, чтобы его не было, и нету. Я могу захотеть и кое-что другое, поэтому советую вам: не противьтесь… Могу доказать вам, что я не байстрюк [2] Незаконнорожденный (укр.) . … И вообще за такое оскорбление… Посмотрите, где ваша лавчонка? Дым! А такое может случиться и со всем вашим хозяйством…

«Милая, я сейчас заново осмысливаю свое содержание, составленное из мыслей когда-то прочитанных мною авторов, очищаю себя, постепенно добираюсь до своей настоящей сути. Это не только стремление заполнить страшное одиночество, охватившее меня после возвращения от Курца. Это — моя школа: прочтение самого себя. Перечеркиваю, выбрасываю целые страницы. И чувствую, что нашел себя с дядькой Иваном. Быть может, это тебя удивит: именно в подобных условиях человек может определить свою настоящую сущность. Найти себя или потерять».

Антон Петрович был раздражен и не скрывал этого, хотел, чтобы поняли его настроение.

— Ну? — спросил режиссер.

— Плохо.

— Почему? — удивился Семен Романович.

Антон Петрович долго не отвечал. Умышленно молчал, потому что чувствовал, что имеет какое-то право на такое отношение к коллеге. И лишь после паузы повернулся к нему и сказал:

— Ты режиссер, так ведь?

— Может быть, берешь под сомнение?

— Нет… Однако вглядываешься в свою постановку, а что чувствуешь?

— Имею только одно желание.

— А именно?.. Сделать лучше. Верно?.. Ну, вот видишь! — Антон Петрович в этот момент и не думал о пьесе, поэтому тут же спросил: — Ты слышал, что мой Сашко надумал? Ты представляешь себе?..

— Это тебя удивило?

— Смеешься?

— Вовсе нет.

— Семен Романович, надо сперва думать о фундаменте, но не о крыше…

— Ты был в такие годы иным? — спросил режиссер с лукавой улыбкой. — А?

— Разве можно сравнивать те времена?

— А это же твоя формула: опыт минувшего! Впрочем, не мешай.

— Именно поэтому, — ответил Антон Петрович раздраженно. — Разве такими были мы в двадцать? А кто — они? Дети! Собственно, я не о том.