Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— Дома меня ждут муж и сын.

— Ты считаешь этот день потерянным?

— Нет, этот день должен был быть, я лишь жалею, что не подумала о нем утром.

Вышли на утоптанную тропинку, которая, пробегая мимо огородов, выходила на шоссе.

— Нам больше не следует встречаться — все это бессмысленно и несерьезно.

— Да, но ведь я без тебя просто не могу жить.

— У меня муж и ребенок. Я их люблю, я люблю своего мужа.

Смеркалось. Тропинка забежала в сад, обогнула заболоченное место и вышла на обочину шоссейной дороги, неподалеку от ярко освещенного стеклопластикового павильона. Вошли. У буфетной стойки толпились мужчины, они не советовали брать ни колбасы, ни сыра, эти продукты были несвежими, точно так же, как и кабачковая икра. Оставались шоколадные конфеты.

— Шоколадные конфеты хорошие, — сказала продавщица.

Взяли бутылку вина, сели в уголок за отдаленный столик, налили фужеры, пили, закусывали конфетами. Она ела нарочито небрежно, покачивала головой, улыбалась.

— Я захмелела, — сказала громко.

— Это быстро пройдет, ешь конфеты.

— Не хочется, уйдем отсюда.

Уже совсем стемнело. Он вышел на дорогу, чтобы остановить попутную машину, она подошла к нему, встала рядом и тихо сказала, что не может больше прятаться, что ей это надоело.

— Нас могут увидеть вместе, — сказал он.

— А я хочу, чтобы нас увидели.

— Ты капризна, как избалованный ребенок.

— Меня муж балует.

— Делает глупость.

— Мужчины все глупые, когда увлечены.

Из-за поворота, набегая, вспыхнули фары и осветили дорогу, пустую, вечернюю, изгибавшуюся у подножия горы, дорогу. Он повелительно сказал:

— Спрячься! Слышишь, сойди на обочину!

— Не повышай голоса, — спокойно ответила она.

Они вместе подняли руки, и машина, скрипнув тормозами, остановилась.

…Мотор гудел убаюкивающе, как гигантский шмель, а дорога была пуста, и весь мир был пустым, несуществующим. Реально существовали лишь выхваченные светом фар из темноты небольшое пространство дороги и аллея черешен.

— Милый, мы едем в какую-то пустоту, в никуда… посмотри, и позади нас ничего нет, мир заканчивается за нашими спинами. Правда?

Всего-навсего одна секунда, вдруг подумалось Василию Петровичу, и я был бы под колесами. Я превратился бы в ничто, а шофера судили бы за мою рассеянность. Фактически сам по себе один человек преступления не совершит, всегда при участии другого. Ударился ногою о камень — виноват камень, разумеется по логике преступника. Снова забыл позвонить в ателье, не вызвал телевизионного мастера, все забываю… Мужчины все глупые, когда увлечены. Я все понемногу забываю, стирается в памяти, высшую математику начисто забыл, надо начинать все с азов, иначе отстанешь. Кое-кто умеет пускать пыль в глаза, пару цитат, пару формул. Атомная физика… Атомная бомба и атомная электростанция, творец и вандал, кто кого осилит… Она забавно сказала: «Мы едем в какую-то пустоту, в никуда».

Есть фокус прожектора человеческой памяти, а дальше — ничто, но через этот фокус — вечные путники, идут из небытия маленькие стада дикарей и уходят в никуда… идут племена… народы… нации, идут континенты — черный, белый, желтый… Вечно ищущие, вечные путники, где-то впереди мерещится им правда, высятся будды, иеговы, шивы, вотаны, магометы. Люди ищут правду, и она, вчеканенная в твердый гранит, написанная на пергаменте, на бумаге, созданная в легендах, приходит к ним, но они снова ищут. Подлинную, настоящую! Племена, народы, нации, — где-то там, в седой древности, в предыстории человечества, на далеких подступах к семнадцатому году.

Она прижалась к его плечу и шепнула на ухо:

— Я хочу вечно ехать вот так, рядом с тобою, чтобы никого не было, только мы.

— Это тебе очень скоро надоело бы.

— Я знаю, что надоело бы, и все же я этого хочу. Я с тобой так счастлива.

— Полчаса назад ты говорила совершенно противоположное.

— Если бы человек вдруг удовлетворил сразу все свои желания, он стал бы самым несчастным существом на земле, не правда ли?.. Я хочу быть с тобою всегда.

Увидев впереди знакомый двухэтажный дом, Василий Петрович остановился, он почувствовал, как им овладевает робость, захотелось вернуться назад и позвонить по телефону-автомату, сказать, что он нездоров, но такое малодушие показалось ему унизительным. На какое-то мгновение он остановился в нерешительности, потом снова двинулся вперед, чувствуя, что у него дрожат руки и колотится сердце. Он достал носовой платок, вытер вспотевшее лицо, шею, ему стало вдруг душно и от жары, и от неловкости перед встречей с товарищами по работе, невыносимым был уже сам факт, что он трусил перед своими товарищами. Не врагами, а товарищами… Из коридора повеяло свежестью и тишиной. Василий Петрович даже не попытался приободрить себя надеждой, что никто еще не пришел, и спросил уборщицу: