Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— Кто-нибудь есть?

Уборщица не поняла его вопроса и в ответ что-то невнятно пробормотала, чего Василий Петрович не смог разобрать; поднимаясь на второй этаж, он считал ступеньки, насчитал двадцать шесть, зачем-то постучал в дверь, хотя никогда раньше этого не делал.

— Здравствуйте, — сказал он негромко, и, вероятно, его голоса не услышали за разговорами, потому что никто не ответил.

Уже ждут, подумал Василий Петрович. Цецилия Федоровна придет последней, третий стул у окна — ее стул, у каждого он свой — Иван Иванович сядет у печки, Кирилл Михайлович рядом… Свой стул, свое традиционное место, когда-то сел случайно, а теперь место — свое. Эмиль хочет сеять бобы, но Робер на этом месте раньше него посеял дыни. Будь добр, освободи это место, потому что я, по теории Руссо, завладел им раньше. Что думают обо мне? Отворачиваются… Представляете, товарищи, до какой подлости дошел наш коллега! С грязью смешают, как Титинца за пьянство. Плакал бедняга. Нет, плакать не буду, я укушу, попробуй только замахнись на меня — без руки останешься. У Ивана Ивановича уши как знак вопроса, не хватает внизу только точки, какой-нибудь сережки или кольца, чтоб как у дикаря, зато у Кирилла Михайловича уши — ни дать ни взять — расписные кувшинчики — куманцы.

Два, четыре, шесть… Елена Ивановна на дежурстве, Василий Васильевич не придет, внезапно ребенок заболел или еще что-то, семь… восемь… Чей же это стул? Ах да, Галина Николаевна сидит поодаль, рядом с Анной Андреевной… Восемь… еще многих нет… Семен Иосифович появится последним, минута в минуту. Иван Иванович озлобленный, а Анна Андреевна симпатичная, ей, вероятно, тридцать, не меньше, Семен Иосифович ее ужасно ревнует. Ну, и ухаживал бы за некрасивой, коль уж так ревнив. Не ревнует тот, кто не любит… Что скажу? Оправдываться? Отмалчиваться?.. Изворачиваться?.. Все будет зависеть оттого, как я себя поведу, сейчас надо быть сообразительным, хитрым как лиса, мудрым как змей, и оскаливать зубы, как шакал. Прекрасно! И это — религия. Еще успею покурить, где спички? Кажется, прихватил с собой. «Не разрешайте детям играть со спичками», а они хотят играть именно спичками. Запрещенное всегда манит. Не разрешайте мужьям заигрывать с чужими женами… Интересно, что было бы… Да где же спички? Ведь хорошо помню, что брал их со стола, черт возьми, я всегда встаю с левой ноги… думаю левым полушарием, и вообще я отродясь левша.

— Прости, у тебя спички есть?

— Ты же не куришь.

— Гм… и в самом деле.

Забывчивость — признак старения, но я же точно помню: на столе коробок, на этикетке горящая спичка: «Не разрешайте детям…» Разве это не сегодня? Но ведь, честное слово, помню, как встряхнул коробок и спички в нем застучали, их немного было. Сегодня? С левой ноги. Правда, когда? Это какая-то аномалия. Хоть бы чуть потише, голос как у колокола: бом-дзеле-бам, сразу слышно, что появилась Цецилия Федоровна. В уши сами полезли слова:

— …когда важничает: я, мол, умный, и я тебя буду учить, потому что ты глупый.

— Для того и пишется, чтобы воспитывать.

— Но ты же своему ребенку не говоришь: иди сюда, я тебя буду воспитывать.

— Да это так по радио транслировали…

— Погоди, погоди-ка, в каком же это журнале? Кажется, «Советская женщина», очень симпатичное…

— А мне не идет, я длинная как жердь.

— …никогда на них не кричу, а такие вежливые, такие воспитанные…

— Смахивает на конский хвост.

— Просто-напросто такими родятся, можешь воспитывать кого-то…

— Уж если тенденциозность установлена, я говорю: возьми, потому что ты делаешь из меня глупца, не доверяешь.

— Не курите, будьте добры.

— Простите, Анна Андреевна.

— Нужно и о своем здоровье подумать, или его у вас в излишке?

— И здоровье надо беречь, и сигареты надо курить, и водку пить, а чего не надо?

— Не надо делать людям пакости.

— Вы слишком усложнили себе жизнь, и я, честное слово, начинаю завидовать первобытному дикарю.

— Почему не начинаем?

Начало в ноль-ноль… Семен Иосифович любит сенсации. Может, из горкома пригласили Емельяна Викторовича, тогда хоть под землю проваливайся. Он умышленно выбрал момент, когда секретарь парторганизации в отъезде. Ну и голосок, бом-дзеле-бам, и сама как колокол, когда в черном с золотой лентой платье. Бомм…

Василий Петрович, глядя на грузную Цецилию Федоровну, представлял себе людей-колоколов. Все они медные с прозеленью внутри, с поблескивающими вмятинами от ударов. Одни колокола большие, другие — поменьше, они раскачиваются, а когда ударяются друг о друга, то гулко рявкают: простите, пожалуйста, бомм. Это сравнение развеселило Василия Петровича, и он чуть было не улыбнулся, но вовремя спохватился и стал серьезным, сосредоточенным. Однако на него коллеги сегодня не обращали внимания, каждый избегал встречи с ним, избегал разговора, потому что сейчас Василий Петрович был не такой, как все, он всегда был немного не таким, как все. Снова захотелось курить, и он машинально ощупал свои карманы. Точно помнил, что брал из ящика письменного стола портсигар, серебряный портсигар с шишкинскими медведями и коробку спичек с призывом: «Не разрешайте детям играть со спичками». Хотел у кого-то попросить сигарету, но никто не смотрел в его сторону, и он подумал: «Ну, черт с вами, обойдусь». И лишь после этого сообразил, что он уже два года назад бросил курить.