Наталья Суханова - Зеленое яблоко [СИ]

А в девятом классе у меня появился друг. Не возлюбленный, а именно друг, непререкаемый «авторитет» Толик Цебаковский.

А началось-то с того, что он, походя, назвал Геворкяна «армяшкой».

— Последнее дело, — сказала я, — обзывать человека по его национальности. Да знаешь ли ты, что армяне — древнейшая нация с такой культурой, что тебе и не снилось? «Жид», «армяшка», «черномазый» — что, умнее аргументов не нашел?

Цебаковский смотрел на меня с любопытством, даже с удовольствием.

— Да я сам армянин, — сказал он, улыбаясь.

И с этих пор я была неприкосновенна. Слово Цебаковского — каратиста, крепыша, ведущего какую-то почти самостоятельную, взрослую жизнь, в классе было законом. Конечно, с удовольствием крайних подозрений, нас считали любовниками. Но и близко не было.

Тимур спокойно отступил в тень. Было ли это ревностью или преданностью новому лидеру, только он предупредил Цебаковского, что Даша Попова — девица с большими странностями, слушает классическую музыку, и похоже, что не только нерусская, но и работает на какую-то разведку. Толик хохотал до упаду, он сам был фантазер и почитал людей неординарных, хотя чаще шулеров, чем рихтеров.

По-моему, в школу мои одноклассники ходили теперь не столько на уроки, сколько на наши с Толей представления, которые зачастую продолжались и на уроке.

Наша биологичка, считавшая Цебаковского парнем неглупым, но совершенным шалопаем, оцепенела, увидев нас в первый раз рядом:

— Попова, сядь на свое место! Что ты забыла возле Цебаковского?

Он даже обиделся:

— А что, с Цебаковским рядом сидеть опасно или неприлично?

— Естественно! — довольная, что он заглотнул крючок, отозвалась Дина Борисовна.

В следующий раз, однако, Толик встречал подобные замечания Дины Борисовны с комическим пафосом:

— Вы жестоко ошибаетесь! Слушайте воскресные проповеди, и, может быть, на вас снизойдет покаяние.

— Тебя уже промыли? — охотно вступала в схватку биологичка.

Я долго не могла постичь эту реплику, но на Толика она действовала безотказно — он снова терял чувство юмора:

— Что за чушь вы несете!

— Раздался звук! — немедленно откликалась Дина Борисовна.

Даже когда нас рассаживали, мы продолжали перекликаться. Только что я на провокационный вопрос: «Что такое «альфонс?» — ответила с апломбом: «Какой-то актер, я уже забыла». Цебаковский в восторге:

— И это человек, который, как в лучшем пионерском гимне, все знает!

— Во-первых, не в гимне, лучше надо знать пионерскую классику! Во-вторых, не «знает», а благородное «Хочу! все! знать! Бум!»

— Вот именно, ни бум-бум! И я ей верил, как этой самой богине!

— Софье, что ли?

— Да какой Софье! Софья — это субретка из «Горе без ума»!

— Ты хоть знаешь, что такое субретка?

Но, препираясь, я наконец вспоминаю насчет этого «альфонса». Однако надо, чтобы птичка увязла поглубже:

— Перепутать служанку с госпожой: в этом вся безнадежная путаница твоей жизни! «Горе без ума»! Грибоедов о другом: «Горе от ума».

— Нет, мы не зря совершали революцию!

— А между прочим, Альфонс действительно герой действительно драматургического произведения. Что касается производного значения слова, то, возможно, и в самом деле оно тебе лучше известно — не с одними же шулерами ты общался, но и с альфонсами, наверное?!

Или Толик приносит в класс приобретенные накануне «тапочки» для себя и своей подружки. Очистив лак на туфлях рукавом, он демонстрирует их нам. Я заливаюсь хохотом: «Шарик на черных лыжах». Когда же, обеспокоенный, не маленький ли размер приобрел для своей подружки, он предлагает мне померить их — нога моя тотчас проваливается в длиннейший лаковый носок, а пятки и каблуки остаются свободными на манер Маленького Мука. Я охотно вожу эти тапочки по проходу между партами, подобострастно восхищаясь при этом «изяществом, аристократичностью» его прекрасной возлюбленной — он и сам помирает со смеху.

Словесным потасовкам нет конца. И вместе с другими упивается нашими спектаклями Тима.

Мне было весело и спокойно. Тимур — казалось, больше из-за Цебаковского, чем из-за меня, почти всегда был рядом, даже сидел сзади. Со мною он был нежен, как никогда, называл солнышком, что не исключало, конечно, ни ссор, ни отдалений и обид, но уже не было бешенства, ненависти, оскорблений: потому ли, что рядом с Цебаковским это было невозможно, или же потому, что все мы повзрослели, и у Тимура были все основания считать меня утраченной, ушедшей от нашей зависимости. Ведь и ненависть, как сильное взаимодействие, возникает лишь на ближайших расстояниях. Да, он был уверен, что я о нем и думать забыла. Думать-то, может, и забыла, но, когда я оказывалась рядом с ним, меня, как никогда раньше, буквально трясло. Я боялась, что он дотронется и услышит мою дрожь. Впрочем, и он ведь бывал странен: во время самого простого нашего разговора руки его вдруг начинали дрожать, как у похмельного, лицо становилось отчаянным, утопающим. Что ж, одной болью меньше, одной больше, так уж заповедано в этой любви: никуда нам друг от друга не деться и никогда не быть вместе. Несоединимо — никогда и ничем, разве лишь тем моцартовским концертом, снежной счастливой весной и парением души навзничь.